Тени восторга

Филипп увидел, как изменилось лицо Роджера. Почти минуту он неотрывно смотрел на Консидайна, прежде чем ответить. За это время язвительная горьковатая усмешка, часто появлявшаяся у него, как будто он устал бороться с глупостью, против которой «бессильны даже боги», и как будто он презирал сам себя и за борьбу, и за усталость, эта легкая байроническая тень исчезла, и с внезапной страстной искренностью он сказал:

— Да, да, вы правы. В ней умираешь и живешь, только я, к сожалению, не могу сказать, как.

— Вот! — с улыбкой победителя произнес Консидайн. — Но вы смотрите на предмет со своей привычной точки зрения, с тем опытом, который дали вам поэты. А ведь они творят поэзию, как правило, из привычных нам вещей, в привычном мире. Но в мире много такого, о чем они даже не догадываются. А что касается любви, есть ли хоть один из нас, немало поживших и любивших, кто будет возражать, что в первых минутах этого божественного восторга действительно присутствует ощущение победы над смертью?

Может быть, случайно глаза его остановились на Филиппе и тот, словно пробужденный повелительным взглядом от своей обычной застенчивости и нелюбви к разговорам, с запинкой произнес:

— Да, наверное, но ведь это — миг, как его удержать? Что для этого надо делать?

— Вы можете познать радость и управлять ею, — ответил Консидайн. — Когда мужская природа вспыхнет любовью, она способна сжечь преграды, отделяющие нас от бессмертия. Глядя вперед, все вы растрачиваете себя понапрасну, отдаете миру то, что родилось в вас. Задача человека — впустить мир в себя. Он будет черпать силу из всего, чтобы управлять всем. Но сможете ли вы сделать это, сомневаясь, отгораживаясь и созерцая? При помощи разума и официальной науки? Боюсь, что на столь великий труд современный западный человек уже не способен.

— Управлять? — задумчиво спросил сэр Бернард. — Что вы имеете в виду под управлением миром? Править им, как Цезарь?

— Цезарь, — ответил Консидайн, — об этом знал. Я уверен, что знал. У этого человека было так много возлюбленных, что он обладал почти безграничными возможностями. Он не стал атлетом, любовником, генералом, государственным деятелем или писателем, но только потому, что он стал Цезарем, основателем не династии, а цивилизации, детьми которой мы являемся. Он мечтал о путешествии к истокам Нила, он уплыл на незнакомый остров, куда галльские мореплаватели перевозили души мертвецов. Он повелевал умами и нравами, мечтал об источниках иных сил и по своей воле ушел в края, куда души других людей лишь безвольно влекутся. Править миром? Он и был миром, он управлял им, сила, присущая миру, горела в нем, и он это знал, он был с ней един.

— Цезарь умер, — сказал сэр Бернард.

— Он был убит, но не был побежден и он не умер, — ответил Консидайн. — Ведь почему человек умирает? Да только потому, что не может достаточно сильно представить себя живым.

Сэр Бернард сунул руку в карман смокинга, но помедлил, пока звучал приглушенный властный голос.

— Значит, у Цезаря была тайна, — продолжал Консидайн, — и если бы Антоний тоже владел ею, Европа сейчас могла бы быть местом куда более могущественного знания. Он смог бы уничтожить Октавиана, и их любовь с царицей Египта продемонстрировала бы народам истинные возможности любви. Но они растратили себя и друг друга на мелкие удовольствия. Эта тайна не открылась в Александрии, о ней не знали в Иудее. Ах, если бы Христос познал любовь, какую богатую и щедрую церковь он бы основал! По-своему он почти победил смерть, но был повержен, как Цезарь, еще до того, как успел довершить начатое. Поэтому христианство искало воскресения в ином мире, а не здесь. В Средневековье удивлялись отблескам истины — алхимии, магии, источникам молодости, все это — часть мечты. Эпоха Возрождения познала великолепие, но утратила смысл, а потом ее соблазнили образование и наука, разрушили своей верой Кальвин и Лойола, и к восемнадцатому веку она увяла. Это время правильно назвали августейшим, потому что Цезарь пал, а Христос был лишь утешением на небесах. Но августейшее время вернется!

— Но как? Как? — сказал Роджер.

Консидайн ответил:

— Превращением вашей энергии, возникшей из поэзии, любви или любого восторга, в силу еще большего восторга. Из ощущения — в состояние!

Сэр Бернард положил на стол фотографию. Наклонившись вперед, не в силах скрыть снедающего его любопытства, он спросил:

— Вы хотите сказать нам, что вы это сделали?

— Пока я сделал только одно, — сказал Консидайн. — Думаю, что сделаю и остальное, когда найду для этого подходящее место на земле. Я живу, за исключением случая, как хочу и сколько хочу. Прошло двести лет с тех пор, как я родился, и, как видите, естественная смерть в ближайшее время мне не грозит.