Тени «желтого доминиона»

Иранское правительство, видя, что дело принимает серьезный оборот и ханские нукеры могут обобрать население до нитки, ничего не оставив для поживы и сарбазам, прислало сильное подкрепление, но поздно, — джунаидовцы, уведя с собой три тысячи туркменских семей, ушли в Афганистан, не забыв по дороге пограбить курдские и иранские селения.

…Дождь наконец унялся. Тучи, нависавшие над головой изодранными лохмотьями, ветер относил на запад, а на востоке во всю ширь неба разгоралось солнце. Вроде потеплело, и Джунаид-хан собрался вернуться туда, где оставил коня, но услышал людские голоса, треск сучьев. Рука привычно потянулась к маузеру, но тут он увидел приближавшихся на конях Эшши, Эймира и еще незнакомого третьего всадника. Пригляделся. Да это белокурый пир, в богатом одеянии, подобающем его высокому духовному сану. И несет же нелегкая этого белокожего шайтана!

Лоуренс еще издали сошел с коня и с руками, вытянутыми для приветствия, пошел навстречу хану, пытаясь обнять его. Но Джунаид-хан холодно кивнул, подал англичанину лишь одну руку. Лоуренс иного приема и не ожидал — хан не забыл неподобающего поведения пира в гостях у прикаспийских туркмен.

— Умоляю вас, хан-ага, не обижайтесь на старого друга, — Лоуренс улыбался одними губами, но светлые глаза мерцали холодно и равнодушно. — Мы порой не властны над собою… Нашими поступками повелевают другие… Если не шефы, то всевышний. — Видя, что его слова не возымели действия, Лоуренс бросил заготовленную фразу: — Если вы, мой хан, не уважаете во мне англичанина, то хоть чтите меня, как пира, мой высокий мусульманский сан духовника.

Хан по-прежнему дулся, ехал молча, не поддерживая разговора сыновей и Лоуренса. Когда завиднелись окрестности Герата, англичанин придержал своего скакуна и, поравнявшись с Джунаид-ханом, резко бросил:

— Хан-ага! Не уподобляйтесь обидчивой бабе. Возьмите себя в руки! Мы сейчас въедем в город, на людях появимся… Так не давайте повода врагам языки чесать.

Джунаид-хан вскинул выцветшие брови, но, встретившись взглядом с льдистыми, колючими глазами Лоуренса, осекся, где-то в горле застряли проклятия, и он, вымещая бессильную злобу на своем умном аргамаке, остервенело огрел его камчой, понесся вскачь.

Маленькая кавалькада едва поспевала за ханом. Эшши-бай тревожно поглядывал то на отца, то на гостя. «На ком сейчас зло сорвет?» — с тревогой думал Эшши-бай. Уж сын-то знал крутой нрав отца, который с годами становился несноснее.

Подъезжая к дому, Джунаид-хан все же дал волю своим чувствам. Там, где еще утром был пустырь, купленный ханом у одного разорившегося торговца, он увидел аллею саженцев чинары. Он узнал своих батраков, вскапывавших лунки, расчищавших пешеходную тропинку, носивших воду в бурдюках.

Джунаид-хан натянул поводья — аргамак, дико сверкая белками глаз, стал пританцовывать на месте. Батраки пали ниц, управляющий имением, пожилой иранский туркмен, с побледневшим лицом кинулся к хану и, рискуя угодить под конские копыта, низко склонился в поклоне. «Там, на родине, меня так не боялись», — довольно отметил про себя Джунаид-хан.

— Какой ублюдок распорядился посадить чинары? — Джунаид-хан еле удержался, чтобы не хлестнуть камчой перепуганного управляющего. — Кто, спрашиваю?

Управляющий молчал, не смея поднять глаз.

— Это я, отец, — осипшим от волнения голосом произнес Эшши-бай.

— Разве ты не знаешь, что человек при жизни не может дождаться прохлады от чинары? Под ее сенью будут наслаждаться другие… А ты, я к тому времени сгинем со свету! Для кого сажаешь? Кто здесь будет после нас? Может быть, сюда придут большевики, как они пришли в Хиву, в Бедиркент. Может, сама земля афганская наплодит этих красных… Дурной пример заразителен. Значит, для этих нерезаных недоносков стараешься?! — Джунаид-хан, натужно закашлявшись, ослабил поводья — конь, поматывая красивой головой, пошел иноходью. — В Крыму, у эмира бухарского, пока не пришли большевики, был дворец с большим садом… Так там он посадил вечнозеленый тис. Есть такое дерево, у которого хвоя и плоды ядовитые, и живет оно четыреста лет… Пусть деревья четыре века источают яд. Не думаю, что после нас люди станут лучше, благороднее. Пусть помнят… Вот так-то, сынок! А чинары вырвать! Немедленно…

Лоуренс, на что жестокий и суровый человек, которого никогда не трогали человеческие судьбы, и тот не нашелся, что подумать, — настолько его ошеломила ханская мизантропия.

Всадники на рысях въехали в просторный ханский двор. Над двумя юртами, установленными рядом с большими домами из добротного жженого кирпича, вились струйки дыма. По двору суетливо носились слуги, свежевали баранов, потрошили гусей, индюков; горел огонь в глиняных тамдырах — печах, где выпекали пышные пшеничные чуреки.

Джунаид-хан не сразу понял, с чего это весь дом всполошился, но тут же догадался: приехал Лоуренс, и Эшши-бай распорядился достойно встретить гостя. Но хана такая прыть сына озлила, и он не преминул съязвить: «Ты чего это перед этим нерезаным выслуживаешься? В ханы метишь?! Не дождешься, когда я подохну?»