Теода

Люди снова рассмеялись: храбрость Реми была общеизвестна. Тем временем Марсьен взялся за другого, начав с неясных намеков; однако все понимали, куда он метит:

— А, Эрбер! Неужто это вы, месье Эрбер? — И люди повернулись в сторону Эрбера. — Говорят, вы к нам прямо из Терруа? Это где ж такое? В какой стороне?

Человек, которого он задирал, сидел молча.

— А знаете, как он бегает за юбками… Да-да, милые девицы! Гляньте, он совсем недурен собой, только вот малость прижимист.

Люди уже боялись смеяться.

— Да ладно тебе, отстань от него, — сказал наш кузен Эйсеб Марили.

— А еще он бегает за чужой водой… Когда наступает мой день поливки, глядь, он уже всю воду вычерпал для своих лугов. Ну смотри, если я тебя еще разок поймаю за этим, берегись у меня… Голову оторву!

Он было замахнулся, но его качнуло назад.

— Ты не очень-то дери глотку, Марсьен, — сказал Эйсеб. — Помалкивай лучше, я ведь тоже кое-что знаю.

Он говорил так внушительно, что ему поверили. Но Марсьен все еще цеплялся к Эрберу:

— А когда он жил на чердаке вместе с Дамьеном, то сколотил перегородку на галерее. Раздельная спальня для братьев, ха-ха! Бывают же люди, которым жалко для других даже своих вшей!

Эйсеб поднялся со скамьи, взял шляпу и подошел вплотную к Марсьену. Люди шушукались: «Не было бы беды, что-то он больно зол нынче!»

— Знаешь, Марсьен, тебя ведь уже подозревают в одном деле…

— В деле?.. Ну конечно, я ведь и занимаюсь делами!

— Что ж, смейся… веселись, пока еще можно.

Все ожидали, что Равайе сейчас бросится, навалится на долговязого Эйсеба всей своей кряжистой тушей, но он так и не двинулся с места. Хотя было ясно, что последнее слово он оставит за собой.

— Ну уж это дудки — когда мне приказывают смеяться, я больше не смеюсь.

Не помню, слышала ли мать, которая велела нам ждать ее здесь, пока она будет выбирать баранов, обрывки этой перепалки. Когда она вернулась, заключив сделку, нам пришлось уйти.

Мы шли, пятясь и таща за собой купленных баранов, а глаза наши все еще искали в ярмарочной суматохе Марсьена, который наверняка продолжал зубоскалить; однако намеки Эйсеба, которые звучали вполне невинно в людском гомоне, среди густой толпы, внезапно обрели в безмолвии пыльной дороги значение и вес, которые заставили нас размышлять до самого дома.

Нам чудилась в них какая-то угроза, и потому я была не слишком удивлена, когда случилось то, что я предчувствовала и чего боялась. Несколько дней спустя я подметала в комнате, как вдруг шум на улице заставил меня подбежать к окну.

— Что там стряслось? — спросила я у Селесты, стоявшей во дворе.

Она поднялась ко мне и ответила:

— Они пришли за Реми и Теодой.

Я выбежала вместе с ней наружу. Люди молча попрятались по домам. Два дня назад жандармы арестовали Марсьена… Вскоре площадь опустела, и только чей-то бесхозный мул бродил по ней, волоча за собой вожжи и бренча бубенчиками. Я глядела на землю в поисках следов тех, кого увезли, но их давно уже затоптали другие. Деревня казалась мне сейчас призрачной. Все, что я видела вокруг себя — эти дома и эти поля, — было всего лишь миражом, фантомом той, прежней, Терруа.

Селеста дернула меня за рукав:

— Ты никак переживаешь за них? — И поскольку я молчала, она захихикала: — За этих душегубов!..

Одетые в черное господа из столицы теперь часто поднимались к нам в деревню. Входили, не спросясь, в дома, задавали вопросы. Говорили, что Марсьен во всем сознался:

— Они столкнули Барнабе в Рону. Это случилось давно, еще два месяца назад.

Жители Шерлони стали наведываться по воскресеньям в Праньен. Хотя они нас и недолюбливали, но у нас с ними было много общего, и все, что здесь случилось, затрагивало и их тоже.

— Ишь устроили себе развлечение за наш счет! — злилась Сидони.

— Только этой швали тут и не хватало! — ворчала тетушка Агата; она презирала жителей окрестных селений, считая их людьми низшей породы, хотя они и жили по соседству с нами. Некоторые из них даже нанесли визит моим родителям, якобы из родственных чувств или симпатии, скорее притворной, чем подлинной.

Они возмущались: как это подобные преступления все еще совершаются в их родном краю. Мать слушала, но не отвечала. Угощала их хлебом, сыром, стаканом вина. И, посидев еще минуту, поднималась и выходила из комнаты.

Она сильно сдала. Глядя на нее, мы говорили: «Я буду такой же, когда состарюсь, и меня постигнут тяжкие горести», и эта перспектива пугала нас. Наш отец, тот с виду не очень изменился, — он и прежде выглядел пожилым.

Я не могла думать о Барнабе без угрызений совести. Почему, ну почему я не предостерегла его? В нашей привязанности к нему была доля пренебрежения, и мы оставили его одного перед лицом опасности. Он никогда не был, что называется, «весельчаком», и этого ему не прощали.