Теофил Норт

— Нет… Отец не любит, чтобы мы туда ездили. Кроме того, я не… я не совсем здорова.

— А что еще вы обсуждаете из жизни животных?

— Вчера мы долго говорили, почему у птиц природа поместила глаза по сторонам головы.

— И почему, — добавил Галоп, — у многих зверей голова пригнута к земле.

— Мы любим всякие ПОЧЕМУ, — сказала его сестра.

— И что вы решили?

Галоп, взглянув на сестру, избавил ее от труда отвечать:

— Мы знаем, что травоядным животным надо смотреть под ноги, на растения, а птицам надо бояться врагов со всех сторон; но мы удивляемся, почему природа не могла устроить лучше — ну, как глаза у рачков в моем озерке.

— Думать потому трудно, — промолвила его сестра, — что надо думать о многих вещах сразу.

У нее была с собой книга басен. Книга упала с широкого подлокотника. (Или она ее столкнула?) Мы оба наклонились за ней. Наши руки встретились, и каждая потянула в свою сторону. Элспет судорожно вздохнула и зажмурила глаза. Потом открыла и, заглянув в мои, сказала с необычайной прямотой:

— Галоп говорит, что ваши ученики в казино говорят, будто у вас электрические руки.

Я, наверное, вспыхнул — и разозлился на себя за это.

— Это чепуха, конечно. Совершенная бессмыслица.

Чертовщина! Проклятье!

В Ньюпорте время от времени идет дождь. Случался он и в те два утренних часа, когда я обучал детей теннису в казино. Я никогда не занимался больше чем с четырьмя сразу — остальные ученики играли друг с другом на соседних кортах. Мы прятались от дождя в комнатах за галереей для зрителей. Ученики мои, в возрасте от восьми до четырнадцати лет, являли собой очень приятное зрелище — все в чистом, белом, воспитанные, брызжущие молодостью и энергией. Они окружали меня с криками: «Мистер Норт, расскажите нам еще о Китае!» или: «Расскажите нам еще что-нибудь вроде „Ожерелья“ — я помню, как они примолкли и огорчались, слушая этот рассказ Мопассана. Зоркий Билл Уэнтворт — сам отец и дед — прекрасно знал, что дети в этом возрасте обожают сидеть на полу. Он расстилал парусину вокруг „учительского кресла“. Галоп, хоть и не был моим учеником, присоединялся к кружку, и даже игроки старшего возраста нерешительно придвигали свои стулья. Именно там я впервые узрел Элоизу Фенвик и ради ее прекрасных глаз и ушек пересказал рассказ Чосера о соколе. А для Галопа я рассказал об открытии Фабра: как оса парализует личинку или гусеницу, а потом откладывает в нее яйца, чтобы она вскармливала будущее насекомое. Не Руссо ли заметил, что главная задача раннего образования — развить в ребенке способность удивляться?

Я не испытывал потребности ласкать окружавших меня детей. Я сам не люблю, когда меня трогают, но детям непременно надо гладить, трепать, щекотать и даже стукать старшего, который завоевал их доверие. Когда ливень кончался, меня тащили в разные стороны: кто на корты, кто назад — остаться и рассказать еще одну историю, потому что «трава мокрая». И один ребенок за другим объявлял, что у меня «электрические» руки, что с моих рук слетают искры. Я относился к этому строго. Я запрещал такие разговоры. «Глупости! Я больше не желаю это слышать». В один прекрасный день это перешло всякие границы. Когда они толпой ринулись на корт, девятилетнюю Аду Николс отбросили в сторону; она ударилась головой о столб и потеряла сознание. Я наклонился над ней, раздвинул волосы на том месте, где была шишка, и несколько раз произнес ее имя. Она открыла глаза, потом снова закрыла. Вся компания смотрела на нее с тревогой. Бормоча: «Еще! Еще!» — она притянула мои руки к своему лбу. Она бессмысленно улыбалась. Наконец она радостно проговорила: «Меня загипностизировали» — и затем: «Я — ангел». Я поднял ее и перенес в кабинет Билла Уэнтворта, который часто служил пунктом первой помощи. С этого часа я стал гораздо более строгим и деловитым тренером. Никаких рассказов «дядюшки Теофила». Никакого месмеризма.

Но слухи про Аду распространились.

В первой главе я уже говорил читателю, что обладаю неким даром, который не желаю признавать. Я неоднократно разнимал рассвирепевших собак; я мог успокоить обезумевшую лошадь. Во время войны, да и в мирной жизни, в барах и тавернах мне достаточно было положить руки на плечи задиристых людей и прошептать им несколько слов, чтобы установился мир. Иррациональное, необъяснимое меня не интересует. Я не мистик. Кроме того, я уже понял, что этот дар — «подлинный» он или нет — неизменно вынуждает меня выступать в роли, попахивающей мошенничеством и самозванством. Читатель знает, что я не чужд самозванства, но я желаю прибегать к обману тогда, когда мне хочется, а не тогда, когда меня вынуждают. Я хочу вносить в жизнь дух игры, а не верховодить другими. Не делать их смешными в моих собственных глазах.

И вот злосчастная басня о моих «электрических руках» опять всплыла в «Оленьем парке», в присутствии необыкновенной страдающей девушки и мальчика с острым умом.

ЧЕРТОВЩИНА!

ПРОКЛЯТЬЕ!

Два урока мы читали «Басни» и разбирали их по французской системе, называемой l'explication de texte [85].