Теофил Норт

— Да… Поскольку мы говорим о вещах, которые близко вас касаются, можно мне — только этот час — звать вас Персис?

— Конечно.

Я набрал полную грудь воздуха.

— Есть у вас основания полагать, что в некоторых кругах на ваш счет злословят?

Она понурилась, потом вскинула голову.

— Злословят — я знаю.

— Я-то понятия не имею, что эти люди говорят, О вас я не слышал ничего, кроме слов восхищения. Но мне говорили, что ваш муж покончил с собой в море, на верхней палубе судна, и рядом никого не было. Полагаю, что это трагическое событие и положило начало злобным пересудам. Я убежден, что ничего порочащего вам даже приписать нельзя. Вы спросили меня, как можно защититься от клеветы. Прежде всего я бы обнародовал факты — истину. Если в деле замешан кто-то еще, кого вы считаете нужным оградить, то надо прибегнуть к другим мерам. В этой истории кто-нибудь замешан?

— Нет. Нет.

— Персис, может быть, вы хотите прекратить этот разговор?

— Нет, Теофил. Мне не с кем поговорить. Позвольте вам все рассказать.

Я поглядел на звезды.

— Я не люблю секретов — мрачных семейных тайн. Если вы потребуете, чтобы я никому не сказал ни слова, прошу ничего мне не рассказывать.

Она понизила голос:

— Нет, Теофил, я хочу, чтобы все сплетники и сочинители подметных писем и… знали простую истину. Я любила мужа, но в припадке страшного легкомыслия… по существу, безумия… он оставил меня одну — с таким грузом подозрений. Вы можете рассказывать мою историю кому угодно, если сочтете нужным.

Я сложил руки на коленях. При рассеянном свете звезд она могла видеть ободряющую улыбку на моем лице.

— Я слушаю, — сказал я.

— Когда я окончила школу, меня, как говорится, «вывезли в свет». Танцы, балы, вечера, приемы. Я полюбила молодого человека, Арчера Теннисона. Он не попал на войну, потому что в детстве перенес туберкулез, и медики его не пропустили. По-моему, с этого все и пошло. Мы поженились. Были счастливы. Только одно меня тревожило: он был сорвиголова, и сначала я этим восхищалась. Он очень быстро водил машину. Однажды на пароходе он специально дождался ночи и полез на мачту. Капитан сделал ему выговор в судовом бюллетене. Постепенно я стала понимать, что он страстный игрок — не только на деньги; на деньги тоже, но не это важно, — он жизнью играл. Жизнью: лыжи, горы, гонки на катерах. Когда мы были в Швейцарских Альпах, он съезжал только по самым опасным склонам. Увлекся тобогганом — тогда это было новинкой: в санях съезжают между стенами спрессованного льда. Однажды меня что-то отвлекло, и он взял нашего годовалого ребенка, посадил между колен и поехал. Тогда я в первый раз поняла, что у него на уме: он хотел поднять ставку в игре со смертью; он хотел поставить на карту самое близкое и дорогое, что у него было. Сначала он требовал, чтобы я сидела с ним рядом в машине или на катере; теперь ему понадобился и ребенок. Я со страхом ожидала лета, потому что каждый год он пытался побить свой рекорд езды из Нью-Йорка в Ньюпорт. Он побил все рекорды скорости на дороге в Палм-Бич, но я с ним не поехала. И он держал пари по любому поводу: скачки, футбольные матчи, президентские выборы. Он садился у окна в клубе на Пятой авеню и держал пари насчет марок проезжавших автомобилей. Все друзья умоляли его пойти работать в маклерскую контору отца, но он не мог усидеть на месте. Под конец он стал учиться управлять самолетом. Не знаю, становятся ли теперь жены на колени перед мужьями, но я стояла. Больше того: я сказала ему, что если он поднимется в воздух один, я никогда не рожу ему второго ребенка. Он был так изумлен, что действительно бросил летать.

Она умолкла в нерешительности. Я сказал:

— Продолжайте, пожалуйста.

— По сути он не был пьяницей, но без конца сидел в барах, изображая отчаянного гуляку, и… мне неприятно это говорить… хвастал. Вот и вся почти история.

— Можно вас перебить? Прошу вас, не торопитесь. Я хочу знать, что вы сами испытывали все эти годы.