Теофил Норт

Я закружил ее в воздухе. Когда я опустил ее на пол, она ушла вниз, в каюты, отведенные для слуг; я пошел наверх и уложил чемодан.

«Charmes d'amour, qui saurait vous peindre?» — написал Бенжамен Констан, рассказывая о подобной встрече. «Очарование любви! Кто может тебя изобразить!» Щедрость женщины, уверенная нежность взрослого мужчины — благодарная хвала природе, раскрывающей себя, хотя и с напоминанием, что конец у всех — смерть, смерть — неизбежность, смерть, соединенная с жизнью в цепи бытия — от первозданного океана до конечной стужи: «Charmes d'amour, qui saurait vous peindre?»

Она, наверно, выключила будильник сразу: звонок меня не разбудил. Проснулся я от пароходного гудка — и не увидел ни ее, ни ее вещей. На зеркале было написано мылом: «Оставайся таким же». Я оделся и хотел уже выйти из каюты, но вместо этого бросился на кровать и зарылся лицом в подушку — один и не один.

Я сошел на берег чуть ли не последним. С трапа мне открылось странное зрелище. На Вашингтон-сквер горел большой костер. Вокруг него плясали сотни наспех одетых мужчин, женщин и детей, а в ногах у них вертелись ошалелые собаки. «Война кончилась! Война кончилась!» Весь Девятый город обнимался и целовался — особенно с военными, которые сошли с парохода или гуляли по городу. Быть может, меня обнимали и целовали Матера, Авонцино и миссис Киф, Уэнтворты и доктор Эддисон, но это был ноябрь 1918 года, и во всех Девяти городах я знал только семерых штатских. Личный состав ньюпортской пожарной части метался по улицам в бесполезном неистовстве. В сквере, где я расстался с Алисой, в нездоровом соседстве возникали стихийные молебствия и скандальные оргии. В ночном кафе Николаидиса кончились кофе и булки с сосисками, и его грабила толпа рассвирепевших посетителей. Читатель, это было упоительно!

Нет, я сошел на берег не последним. Я увидел мистера Монтгомери, постаревшего за несколько часов на тридцать лет, едва державшегося на ногах, — его встречали врач, слуга и два шофера. Жена, которая выглядела в соболях просто очаровательно, села с ним рядом. Вторая машина была так набита вещами, что Туанетте пришлось влезть на колени к слуге.

Освободившись от объятий благодарного населения, я — в первых проблесках зари — двинулся к форту Адамс: всего две мили, но более долгого перехода я не помню. На построении после подъема выяснилось, что девять десятых гарнизона — в самовольной отлучке.

Это было знаменитое «Ложное перемирие».

Дисциплина развалилась. В последующие дни, до того как официально был объявлен мир, штабная рота успела составить для проформы увольнительные свидетельства, а я — получить путевые документы и собраться с духом для предстоящего бесконечного мира и ответственного дела — жизни. Я не пытался связаться с домочадцами Монтгомери, предполагая, что у них царит такой же хаос, как вокруг меня.

Вот как случилось, что спустя почти восемь лет не Туанетта и не Дженни, а миссис Эдвина Уиллз покинула вслед за мной комнату тети Лизелотты и нашла меня спящим у стены, между вторым и третьим этажом.

Лето подходило к концу. Многие из моих «учеников» уже строили планы на осень, и уроки наши прекратились. Я был рад, что у меня прибавилось досуга. Я проводил дома долгие приятные часы, подгоняя записи в Дневнике, заполняя его «портретами» моих новых знакомых, — и теперь, через столько лет, страницы его освежили мою память и помогают мне писать эту книгу. Я усердно работал, и «профессору» было легко отклонять приглашения бывших учеников, даже самые сердечные.