Но коронным номером, главным деликатесом, фирменным блюдом, вершиной меню разбросанных по всему миру маркофьевских бистро и закусочных, объединенных общим призывом "Купи еду в последний раз!" оставался холодец из четырехголового поросенка. Путем долгих научных экспериментов и перекрестных вязок с ризеншнауцерами заведующему отделом крупного рогатого скота и секции свиней Жуку (редко случается, чтобы фамилия настолько точно отражала и передавала внутреннюю суть человека) удалось вывести редкий подвид хавроний и хряков. Случалось, Жук получал и пятиголовый приплод — если запускал в дело собственную сперму.
За успешную работу этот генный инженер вскоре был произведен в личные водители Худолейского — маститого сатирика надо было еще сильнее, чем раньше, ублажать и умасливать и таким образом удерживать в составе нашей таявшей и каждый день готовой переметнуться на сторону Ивана Грозного свиты.
А еще Маркофьев открыл магазин беспошлинной торговли, где продавал ношенную одежду на вес. (Куда было девать бесконечно меняемые костюмы, пальто и плащи? Следовало от тряпок избавляться!) Покупали это шмотье плохо, хотя над дверями красовалось объявление: "Модная одежда из-за рубежа." Что ж, Маркофьев сделал приписку — "с манекенов". И дело пошло.
— ГЛАВНОЕ — СМЕНИТЬ ВЫВЕСКУ, — говорил мой друг. — Суть может остаться прежней.
На первом этаже нашего избирательного штаба — он оборудовал институт похудания "16 тонн".
Им были организованы ночные экскурсии на кладбища — с фонариками и без фонариков, эти, последние, за повышенную плату, потому что даже опытные проводники-могильщики отказывались брести вдоль погоста в кромешной тьме. Паломничество к местам захоронения известных людей (в первую очередь — на пышно украшенную могилу самого Маркофьева) происходили с особенной интенсивностью в канун хеллуина…
Деньги поступали в партийную кассу.
— Конечно, накопленные миллионы не избавляют от необходимости посещать туалет, не защищают от простуд и не избавляют от грядущей смерти, — говорил Маркофьев. — Но зарабатывать деньги все же надо.
Он говорил:
— Поехали, поехали, в Неаполе под Новый год выбрасывают старую мебель и другой хлам. Разживемся. Притащим все это барахло и заполним антикварные магазины.
Не отказывался ни от чего. Не гнушался никаким видом приработка. Искал все новые пути и подступы к успеху:
— В Сибири полно мамонтовой кости. Там этих мамонтов отрывают сотнями. Ну, и надо наладить добычу бивней в промышленном объеме…
В тогдашней его биографии был отчаянный момент: он отправился на Бирму ловить экзотических ящериц. Для последующей перепродажи в частные серпентарии. И его чуть не сцапали на таможне. С трудом он отмотался, бросив чемодан с пресмыкающимися и сбежав.
А когда против него поднялась (организованная Иваном Грозным) кампания, требовавшая, чтобы он перестал истреблять гепардов и попугаев, бегемотов и обезьян, он отвечал:
— Вообразите, в каменном веке нашелся бы некий борец за права мамонтов и птеродактилей, и он бы запретил охотникам истреблять этих редких животных… Чем бы все закончилось? Люди бы помирали с голоду и холоду, а мамонты и птеродактили все равно бы вымерли. Скажите, разве я не прав?
Его неуемности и неуязвимости можно было завидовать. Или радоваться. А вот ситуация в моей личной жизни, увы, неуклонно ухудшалась.
Бригада в составе Жука, Моржуева и Овцехуева (детектив Марина стоял на атасе) в целях дальнейшего пополнения бюджета занялась сбором цветных металлов и спилила на кладбище тот самый памятник Неизвестному Чекисту, к которому я некогда (во время маркофьевских похорон) возлагал цветы. К тому моменту, когда пропажи хватились, монумент уже был отправлен в переплавку. Напрасно Маркофьев пытался обелить меня перед Вероникой. Она кричала:
— Таким, как ты, нет прощения!
И звонила папе, который поддерживал и одобрял порыв дочери.
Меня пытался защитить Шпионович, с этой целью он специально ездил к Веронике на дачу. И вроде ему удалось ее утешить…
Надо отдать Шпионовичу должное, этот приверженец здорового образа жизни и строевой подготовки, мало-помалу сплачивая народ на поприще спорта, смотрел далеко вперед. Отсеяв слабачков и рохль, нерасторопных и неподтянутых, он сформировал ядро великолепно бегавших, ползавших, стрелявших командос, которое и возглавил.
— В детстве со мной был случай, — делился становившийся все более разговорчивым Шпионович-Балдухин. — Я шел в первый раз в баню. И мама сказала: "Сразу возьми там шаечку…" Время было тяжелое, блатное, преступное время, и я подумал: "Наверно, без шаечки, то есть пока не сколотишь шаечку — на помывку не прорвешься…" Потом-то я выяснил, что шаечка — просто тазик. Но мысль о шаечке запала глубоко…
Он говорил о шаечке, а я вспоминал о тазике. Над которым поочередно застигал склонившимися то Маркофьева, то Моржуева, то Овцехуева… Ревнивая мысль не знала удержу, бежала дальше… Но нет, Шпионович, вот счастье, был непьющим!