Теория языка: учебное пособие

В. Клемперер, во времена гитлеризма отслеживавший состояние немецкого языка в Германии, в своей книге-бестселлере «Язык Третьего рейха: из записной книжки филолога», вышедшей в свет сразу же после Второй мировой войны, убедительно показывает, как язык Третьего рейха после 1933 г. из языка группы превращается в язык нации, т. е. вторгается во все общественные и частные сферы жизни – политику, юрисдикцию, экономику, искусство, науку, образование, спорт, семью, детские сады и ясли. Этот язык подчиняет себе и армию. В документальной повести «Чужие и свои» М. Черненко, в годы войны угнанного в Германию, есть заметка об особенностях немецкого языка того времени. Так, слово «фюрер» стало повсеместным. Директор фабрики именовался Betriebsfiihrer 'вождь предприятия', управляющий любой конторой – Geschaeftsfiihrer. Даже машинист тепловоза назывался Lokomotiv– или даже Locfiihrer.

Язык Третьего рейха, пишет В. Клемперер, беден, как нищий. Везде и всюду используются одни и те же клише, одни и те же интонации. Предельно организованная тирания следит за тем, чтобы учение национал-социализма не подвергалось искажению нигде, в том числе и в языке. Из-за своей нищеты, делает вывод немецкий учёный, новый язык становится всемогущим.

Наши соотечественники в советское время недоумевали, почему «великий и могучий» русский язык беспрестанно беднел, искали причины резкого его обнищания, пытались этому воспрепятствовать и не понимали, что помешать этому в условиях тоталитарного государства принципиально невозможно. Русский язык неуклонно превращался в «советский язык», в основе которого лежал «партийно-хозяйственный диалект». Корней Иванович Чуковский, говоря о переводчиках художественной литературы, грустил: «Запас синонимов у них скуден до крайности. Лошадь у них всегда лошадь. Почему не конь, не жеребец, не рысак, не вороной, не скакун…? Почему многие переводчики всегда пишут о человеке – худой, а не сухопарый, не худощавый, не тщедушный, не щуплый, не тощий? Многие переводчики думают, что девушки бывают только красивые. Между тем они бывают миловидные, хорошенькие, смазливые, пригожие, недурные собой – и мало ли еще какие!» (Чуковский К.И. Высокое искусство). О постоянном обеднении словаря прессы говорят статистические наблюдения. Индекс разнообразия (количество лексем в речевом отрывке из тысячи слов) менялся так: 1911 г. – 112–114, 1940 г. – 54, 1945 г. – 58, 1961 г. – 54.

Зарождение «советского языка» гениально отразили М. Зощенко, Н. Заболоцкий и А. Платонов. «Им принадлежит первенство в попытках особого описания людей неописуемых, странных, говорящих на языке, который можно было бы назвать языком управдомов» [Мамардашвили 1991: 48].

Великий русский писатель Иван Бунин одним из первых показал, как приход новой идеологии отражается на языке: «…Образовался совсем новый, особый язык… сплошь состоящий из высокопарнейших восклицаний вперемешку с самой площадной бранью по адресу грязных остатков издыхающей тирании. Всё это повторяется прежде всего потому, что одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна» [Бунин 1990: 91]. Аналогичные наблюдения были сделаны и во времена Великой французской революции. Французские авторы О. Кабанес и Л. Насс в книге «Революционный невроз» выделяют специальный отдел «Фанатизм языка», состоящий из двух глав – «Уравнительное «ты»» и «Возникновение прозвища «гражданин»». Авторы делают вывод о том, что революция отразилась не только на учреждениях и на людях, но и на самом языке. Санкюлотный говор-жаргон стал обязательным для всех. Обязательным стало вскоре и обращение на «ты», которое оказалось неразлучным с грубостью [Кабанес, Насс 1998: 459, 463].