Теория литературы. История русского и зарубежного литературоведения

3. Какие ассоциации вызывают у вас названия трех основных произведений Е. Гуро? Как они работают на восприятие единства мифа о воплощении юноши-сына?

4. Посредством каких художественных приемов поэтический миф вовлекается в основной христианский миф?

5. В чем мифопоэтическая концепция Е. Гуро пересекается с идеями Н.Ф. Федорова и чем принципиально отлична от них?

Интертекстуальный анализ

А.К. Жолковский Блуждающие сны [46] Введение

Речь в книге пойдет о <…> межтекстовых связях. В современном литературоведении эта проблема известна под названием интертекстуальности. В той или иной форме роль интертекста всегда осознавалась как творцами, так и исследователями литературы. Начиная с бродячих сюжетов сравнительно-исторической школы <…> через выдвинутую ее противниками-формалистами теорию литературной эволюции как борьбы детей против отцов с опорой на дедов… и далее через учение оппонента формалистов Бахтина о чужом (!) голосе, диалогически слышащемся в любом тексте, шла выработка понятия интертекстуальности (3).

<…> Интертекстуальный подход, далеко не сводясь к поискам непосредственных заимствований и аллюзий, открывает новый круг интересных возможностей. Среди них: сопоставление типологически сходных явлений (произведений, жанров, направлений) как вариаций на общие темы и структуры; выявление глубинной (мифологической, психологической, социально-прагматической) подоплеки анализируемых текстов; изучение сдвигов целых художественных систем, в частности, описание творческой эволюции автора как его диалога с самим собой и культурным контекстом <…> (4).

<…> Метод исследования, принятый в книге, хотелось бы назвать просвещенным эклектизмом. Достижения предыдущего этапа (техника структурного анализа произведения и аппарат описания поэтического мира автора) не отбрасываются, а занимают естественное место среди инструментария, охотно заимствуемого, под знаком постструктурного релятивизма, у других школ (6) (мифологической, психоаналитической, феноменологической, биографической, культурологической, социологической). Объединяется этот конгломерат разнородных понятий общностью цели, исходящей из традиционной филологической преданности тексту и современного понимания художественного слова не просто как носителя содержания, а как воплощенного поступка (7).

Глава 11 «Я вас любил…» Бродского

Пародирование

Шестой из «Двенадцати сонетов к Марии Стюарт» Иосифа Бродского – вызывающая перелицовка пушкинского «оригинала»:

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно.

То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.

(1829)

Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием.
И далее: виски <…> (263)

(1974)

<…> В содержательном плане происходит следующее. Несчастная любовь огрубляется до физической боли и преувеличивается до покушения на самоубийство, отказ от которого иронически мотивируется чисто техническими трудностями (обращение с оружием, выбор виска) и соображениями престижа («все не по-людски»). За пушкинским «другим» усматривается открытое множество любовников, а намек на неповторимость любви поэта развернут в шутейный философский трактат со ссылкой на первоисточник. Бог из полустертого компонента идиомы («дай вам Бог») возвращен на свой пост творца всего сущего, но с оговоркой, что творить разрешается только (не) по Пармениду. Робкая нежность оборачивается физиологией и пломбами, плавящимися от «жара», раздутого из пушкинского «угасла не совсем». А романтическая сублимация чувства доводится до максимума (притязания на грудь любимой переадресуются устам) и далее до абсурда (объектом страсти оказывается не женщина, а скульптура, а субъектом – даже не мужчина с плавящимися пломбами во рту, а сугубо литературное – пишущее и зачеркивающее – 'я').

Содержательным преувеличениям-снижениям вторят формальные, начиная с перевода речи в более возвышенный (265), сонетный жанр, каковой, однако, подвергается решительной деформации, ибо Бродский нарушает все предусмотренные в сонете границы: между катренами, между октетом и сестетом и между терцетами.