Теория невероятности. Золотой дождь

Первые капли дождя упали на асфальт, и люди кинулись в подворотни. Я поспешил в подъезд.

И тут я увидел девочку. Я никогда не встречал таких. Она была моих лет. Лет шестнадцати. Блондинка с голубыми глазами. Как на картинке.

Девочка, стоявшая в подъезде, почувствовав мой пристальный взгляд, обернулась.

Она была не такая, как все. Все девочки, которых я знал, отворачивались, если на них смотрели.

Девочка смотрела на меня открыто и дружелюбно. Я хотел что-нибудь сказать, но не сказал. Девочка улыбнулась мне приветливо, вышла из подъезда и, спокойно перейдя под дождем улицу, скрылась в парадном противоположного дома. Я проводил ее взглядом, потом кинулся за ней вслед. Вбежал в парадное, но только услышал, как где-то хлопнула дверь.

Много дней я слонялся около подъезда, надеясь встретить ее еще раз, но девочка не появлялась больше. Наверно, она в тот раз вышла через черный ход.

Но однажды мама вошла в комнату и положила на стол портфель с чернильной кляксой и устало поправила волосы.

— Алеша, обедал? — спросила она меня.

— Ага.

— Устала. Шесть часов сегодня. Пятые классы самые тяжелые… За квартиру заплатил?

— Ага.

— Ага… — сказала она грустно. — До чего ты неотесанный. Вот что. Я сейчас пойду сдавать зачеты по языку — пойдешь со мной.

— Куда? — удивляюсь я.

— Пойдем к нашему Краусу на дом. Он австриец, преподает у нас на заочном. Два года всего, как приехал… Переодень рубаху. Посмотришь на культурного человека. Хоть манерам поучишься.

Я поднимаюсь из-за стола.

— Чего это я пойду? — начинаю я бубнить. Но с мамой разговоры были короткие.

Мы шли по переулку, булыжная мостовая которого убегала вниз под уклон. На одной стороне стояли деревянные дома среди деревьев, на другой — одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы конструктивистского типа выкрашены в белый цвет.

Мы с мамой сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах свешиваются анютины глазки.

Мы подходим к подъезду, и мама озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи.

— Держись как следует, — говорит мама. — Не отвечай «ага». Руки в карманах не держи.

Я отстраняюсь от руки матери и вхожу в подъезд.

Мы поднимаемся по ступенькам на площадку второго этажа, и мама звонит в дверь. Дверь открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Куртка на «молниях». Тогда еще никто таких не носил.

Узнав маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся.

— Пожалуйте, пожалуйте, — сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку. Мама торжествующе посмотрела на меня.

— Это мой сын, — сказала она, — Алеша.

— Очень приятно, — ответил он и, как равному, пожал мне руку. — Краус.

Мы прошли в большую светлую комнату, где стояли тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в ярких обложках. Мама и Краус начали разговаривать по-немецки, в соседней комнате нестройный хор голосов, мужских и женских, бубнил глаголы в инфинитиве, но я ничего не слышал.

Я смотрел на фотографию над столом. На ней была снята та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально. — Познакомься, Алеша, это моя дочь, — как в тумане, донесся до меня голос Крауса.

Я побагровел, отвернулся от фотографии и покраснел еще больше.

Прямо передо мной стояла та самая девочка и смотрела на меня весело.

— Катарина, — сказала она и протянула руку. — А вы Алеша?

— Ага, — ответил я.

Я вцепился в ее руку и тряс ее до тех пор, пока девочка тоже не покраснела.

— Идите в наш институт. Там интернациональный вечер, — сказал Краус.

…Мальчишки плакали по ночам из-за Испании. В одесском порту таможенники ловили школьников, которые пробирались на пароходы, чтобы ехать сражаться. Пароходы привозили эмигрантов со всего света. Репродукторы ревели «Катюшу». По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с горящими глазами укутывали детей в клетчатые пледы и поправляли волосы худыми руками.

На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотные солдаты», хор пел: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных… Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»

— Я им еще покажу, — говорю я.

— Кому?

— Фашистам.

— Если б ты знал, какие они, — говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. — Если б ты знал!

А как я ее ревновал! Боже мой, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее обращали внимание все, а на меня только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.

В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и выскочил в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца.