Теория невероятности

Все последовали за ним, кроме женщины в маске, которая дожидалась, пока стихнут шаги на деревянной галерее.

– Вильям… Вильям, — сказала она, кинулась к Шекспиру и схватила его за плечи. — Я не смею хвалить тебя, не смею заступиться, если тебя ругают… и так всю жизнь… и перемена невозможна. Вилли, что мне делать?! Ретланд пьет… Вся Англия пьяна… Как будто бы разлучена с любимым… Свободы нет на этом свете…

Вильям обнял ее и сказал:

– Ты моя песня…

И тогда сказала женщина:

– Прощай, Вильям… Я должна уйти… И она ушла, простучав каблуками по доскам галереи, окружавшей партер, и Шекспир глядел ей вслед.

И тогда вошел в дверь человек в темном одеянии и сказал скрипуче:

– Эй, потрясатель сцены! Куда ты забрался! Бегаешь от меня?

Шекспир поглядел вниз на одутловатое лицо.

– Как поживают ваши ученые пьесы, сэр? — спросил он.

– Нет… Теперь ты от меня никуда не денешься, — сказал одутловатый, ликуя. — В твоих пьесах я такое нашел, что над тобой будут смеяться даже ослы.

– Мне не привыкать, — вежливо сказал Шекспир.

Он вообще был очень вежливый и тихий человек, но почему-то каждое его слово производило впечатление неожиданное. Иногда он объяснял, что он имел в виду, потому что имел в виду он всегда что-нибудь самое простое, но это ему не помогало. Так как каждый вкладывал в его слова свой смысл. Вот какая у него была особенность. И поэтому его всегда любили или ненавидели по недоразумению. Но тут уж ничего не поделаешь.

– Молчи, неуч! — закричал одутловатый, когда понял, что Шекспир обозвал его ослом. Нет, нет, Шекспир не собирался этого делать, но так вышло, что тот сам подставил себя под оплеуху. — У тебя в трагедии «Юлий Цезарь» гремят барабаны, которых не было в те времена, и пушки, которых тоже не было.

– Ты постарела, моя тень, — сказал Шекспир.

– Ну, нет! Я докажу. Докажу!

– Ты все еще не умер? — меланхолически спросил Шекспир.

– Это ты скоро умрешь, а я бессмертен.

– Наверно, так.

– Я хотел сказать — мои творения бессмертны.

– Не уточняй. Ты сказал гораздо лучше.

– И еще. Я доказал, что ты не знаешь латыни. Значит, не можешь писать хорошо… Я все вижу!

– Смотри сюда… Видишь? — говорит Шекспир.

…Черноконные всадники гремят по мосту… Кони с храпом садятся на задние ноги… Зеленые плащи метут пыль на пустой дороге…

– Готспур людей привел… Видишь?

– Какой Готспур? — обалдело говорит скрипучий. — Что такое черноконные всадники? Так не бывает. Не считай меня за дурака… Путаешься с опальными графами и нахватался чепухи…

– Ступай отсюда, — говорит Шекспир повелительно. — Ступай и докажи, что меня и вовсе не было.

– Что значит — вовсе не было?

– Совсем не было. Что Шекспир — это не я, а, скажем, ты. Потому что ты знаешь латынь. Ступай.

– Ты меня за дурака считаешь… — говорит одутловатый и уходит.

А Шекспир остается один в пустом театре, где нет освещения, где нет крыши над головой. Где распахнутая дверь ведет прямо в туман.

Все разошлись из театра, утихли слезы и шутки, и Шекспир сел на пол, свесив ноги с галереи. Он остался один, серьезный и измученный, вперив в пространство всепонимающие вежливые глаза.

Он обхватил рукой балясину галереи и прислонился к ней щекой.

Он тихонько запел. Эту песню он придумал для шута, но пел ее сам, потому что он не мог понять, как ему быть дальше в этом театре с небом вместо крыши, где умом считалось недоброжелательство, а страстью самолюбие. Плохи были его дела. Но тут уж ничего не поделаешь.

…Когда же я несчастливо женился,
Что дождь и ветер? Это чепуха.
Поладить я никак не мог с женою,
Ведь дождь и ветер видим каждый день.
Когда же я к постели пробирался,
Что Дождь и ветер? Это чепуха!
Едва ли кто бывал меня пьянее.
Мы дождь и ветер видим каждый день.
Давно уж мир наш бренный существует.
Что дождь и ветер? Это чепуха!
Да мне— то что! Окончена пиеса.
Мы дождь и ветер видим каждый день.

И потом он заснул один в пустом театре, прикорнув на галерее, потому что домой ему было идти ну совершенно незачем.

Что дождь и ветер? Это чепуха!
Мы дождь и ветер видим каждый день, —

пели двери «Глобуса», болтающиеся от ветра.

И когда туманным февральским утром Шекспир подошел к лондонскому рынку, он услыхал далекий стук барабана, который раздавался в тишине.

Вдали на рыночной площади стояла небольшая группа хорошо одетых дворян.

Один из них бил в барабан, другой размахивал руками и что-то кричал, потрясая шпагой. Но они были далеко, и слов не было слышно. Остальные держались за шпаги и переминались на месте.

Потом они быстро пошли через пустеющий рынок мимо лавок ремесленников и торговцев, на которых быстро закрывали ставни.