Теория невероятности

И когда Шекспир вернулся, только ветер шевелил солому на грязном берегу да галки кричали.

Голые глаза Шекспира, как у китайской собаки… как у больной обезьяны. Он побелел так, что на лице стали видны только огромные вишни глаз.

И тогда к нему подошел проповедник, черный графоман.

– Вильям Шекспир! — сказал он пронзительно. — Я сделал открытие! В твоей старой пьесе злодей Ричард упоминает Макиавелли! Но Ричард не знал Макиавелли! Сочинения Макиавелли вышли в свет после смерти Ричарда!

– Болван ты, — сказал Шекспир. — Я устал от тебя.

– Ага, невежа! — закричал черный графоман. — Ты попался. Ты пыжился, пыжился и надорвался!

– Посмотри, — сказал Шекспир. — На крыше нашего театра стоит Атлас. Видишь, он согнулся в три погибели? Почему он согнулся? Он несет земной шар… Тридцать лет я тащил земной шар… и надорвался…

– Какой земной шар? — спрашивает графоман. Шекспир молчит.

– Ты меня за дурака считаешь… — говорит тот печально и уходит. Прибегает актер.

– Прощай, Бербедж, — говорит Шекспир.

– Куда же ты? Пьеса еще не кончилась!

– Пьеса еще не кончилась, Бербедж, но в этой пьесе у меня маленькая роль… Роль бедного призрака. В первом действии пришел, во втором ушел. Аплодисменты получают другие… И это справедливо… Кто будет аплодировать покойнику?

Неистовый взрыв аплодисментов и крики толпы зрителей в «Глобусе».

– Крик петуха, слышишь? — говорит Шекспир, показывая на ревущий от восторга «Глобус». — Если кричат петухи, значит скоро рассвет… Порядочному духу пора уходить… Но тут уж ничего не поделаешь.

В реве толпы, которая приветствует его, сдирая с себя парик и париком вытирая холодный пот, грим и слезы, Вильям Шекспир уходит в туман.

…Туман… Туман…

Что дождь и ветер? Это чепуха… мы дождь и ветер видим каждый день…

ВАШ УЧЕНЫЙ СТИЛЬ.

– Может быть, это все шутка?

– Увы, — сказал приезжий. — Я теперь шучу только во сне. Наяву я серьезен, как мыло.

Какие уж тут шутки. Этот надоевший всем приезжий, этот шут гороховый, этот клоун в отставке сообщил им, что он знает, как приблизить Золотой век. Сообщил, позевывая, скучным голосом, что он уже занялся этим делом. Представляете себе? «Вряд ли это может быть делом одного человека», — вежливо сказал ученый, но приезжий объяснил ему, что всегда с чего-нибудь начинается, что когда фашисты наступали на Москву, а потом их погнали назад, то была какая-то последняя пушинка, которая качнула чашу весов, и тогда началось их отступление, что если раствор перенасыщен, то нужен только один кристаллик, чтобы началась общая кристаллизация. Раскрыл карты, нечего сказать.

– Вы и есть этот кристаллик? — спросил ученый.

– Ага… — сказал приезжий. — Я кристаллик. Семина — пушинка.

– Опять эта клоунада, — сказал ученый. На официантку Семину не смотрели. Совсем опустилась женщина. Сидела рыхлой грудой возле раздаточной и смотрела в пол. Но ее не трогали, так как чувствовали себя виноватыми.

– Я тебя, конечно, подменю, — сказала Семиной подруга. — Но ты бы переоделась, что ли… У тебя фартук засаленный, неэтичный.

– Делай свое дело, — сказал метрдотель.

– Я не понимаю, — сказала Валентина Николаевна, — что происходит? Почему все толкутся возле него? Почему человек смеется над вами целый день и все делают вид, что так надо?! Мужчины, приведите его в себя!

Официантка Семина подняла голову.

– Нехорошо, Валентина Николаевна, — сказала она. — Вы знаменитая артистка, вам не к лицу.

И опять никто не вмешался. Только Валентина Николаевна приложила платочек к глазам.

– Ах, оставьте меня! — сказала она. — Я просто устала…

– Она устала… — сказал приезжий. — Ты устала, а у меня просто силы кончаются… Если бы вы все знали, как вы мне все мешаете… Когда вы проводите эксперимент, вы запираетесь в лаборатории, а мне как быть, если мой эксперимент всегда посреди толпы… А теперь вы еще хотите, чтобы я рассказал его суть… Ладно, если все поломается — пеняйте па себя. Я хотел как лучше… Вы меня загнали в угол, силы мои кончаются.

Тихо стало в придорожном кафе, в заповедном кафе, в музее на открытом воздухе, куда люди сходятся, чтобы в старом времени почерпнуть идеи для будущего.