Теория описавшегося мальчика

Он больше не плакал, утерся от грязи гигиеническими салфетками, глотнул из графина коньяка, ровно подышал, восстанавливаясь, а потом принялся отдавать приказы в спикерфон:

— Маша, мне через час парикмахера, доктора, стилиста… Ну, в общем, всех!

— Милочку тоже?

— А Милочку — в ж… — Он передумал ругаться. — А Милочку — обратно в Воронеж! Ясно?

— Конечно, — ответили из спикерфона.

До дома он добирался молча. В его глазах нашлось место большой тоске, а в голову явилась сильная мысль-вопрос: какого он такую жизнь прожил? И наверное, эта мысль пришла не из-за гибели Помазка. В жизни господина Жагина были вещи и пострашнее. Например, потеря любимой дочери. Девочка умерла в одиннадцать лет от какой-то неизвестной болезни всего за месяц. Его рыжая любимица, Конфетка и Образиночка, вдруг истончилась, как свечечка, и погасала в швейцарском госпитале… Потом они с женой, похоронив Образиночку в цветах и игрушках, без сожалений разошлись… Господин Жагин был крепким и волевым человеком. Просто он никогда ни при каких обстоятельствах не сходил с курса. Пёр атомным ледоколом!.. А сейчас вот задумался — какого? Может, не ледокол?

Лимузин мягко затормозил возле загородного дома Эндрю Васильевича, Этьен открыл перед ним дверь и улыбнулся широкой белоснежной улыбкой. Господин Жагин выскочил наружу, одним движением содрал с него лиловое пальто и забросил дорогую вещь на крышу гаража. Потом достал из кармана толстую пачку долларов и вложил в розовую ладонь Этьена:

— Ступай, парень! Ты уволен!

Негр пошел к воротам быстро, поняв, что в его жизни не все так плохо, а вслед еще услышал: мол, возвращайся в Патриса Лумумбу и доучись! Вот чудеса, подумал…

А здесь уже гувернантки бежали с криками: что приключилось с Самим, кто же его, ненаглядного, обидел? И щеточками его по грязной одежде, и щупали невзначай, поглаживали. А он поднимался по крыльцу и морщился, будто от зубной боли. Здесь и помощник объявился. Дверь открыл, почти кланяясь. И тотчас глупость явил:

— Прекрасно выглядите, Эндрю Васильевич!

— Уволен, идиот!

Помощник рыдал, валялся в ногах, но его оттащили от хозяина другие прислужники.

Господин Жагин, не обращая внимания на служащих, разделся донага и пошел в баню, где долго парился, самостоятельно истязая себя вениками в две руки, а потом терся под душем жесткой мочалкой, не щадя своей белой кожи.

После, хватанув стакан водки, Эндрю Васильевич вызвал парикмахера и велел обрить голову.

Цирюльник пытался отговорить: столько волосы растили, подсаживали с затылка, потом форму выдумывали, красили — а теперь брить?

— Брей!

Ну и побрил придворный своего барина, да так, что заблестел тот огромной лысиной, словно солнцем!

— Натри чем-нибудь, чтобы не светилась.

Все сделал мастер в лучшем виде.

— Шедевр! — похвалил сам себя. — Ни одного пореза!

— Уволен, — возвестил господин Жагин.

Тоже много было визгов и слез. Мол, дети малые, жена бросит из-за разницы в возрасте!..

И его утащили.

Потом стилист.

Появился трясущимся, в желтых ботинках, напомнил Самому Самого.

— Вот что, Павлик, — начал хозяин, — все, что у меня в шкафах, — раздай! Я имею в виду вещи всякие там… диковинные, так сказать…

— Кому раздать?

— А всем. И себе возьми чего надо. Только не всё! Не жадничай!

— И шубу шиншилловую?

— Шубу шиншилловую отошли моей тетке в деревню, Александре Петровне Жагиной. Пусть на печь положит и греется! Обманешь — сам знаешь!

— Сделаю, — обещал стилист, утирая нос тонкого шелка платочком.

— Сам поезжай по бутикам и купи мне одежды всякой простой!

— Коллекцию меняем? — обрадовался Павлик, рассчитывая на огромные комиссионные. От нетерпения он задрыгал ногами, как молодая лошадка.

— Ничего не меняем! — грозно одернул господин Жагин. — Просто покупаем недорогое, неброское… Не выше Армани… Все в тон, цвета деловые! Понял?

— Все понял.

— Обычный «мерседес» возьмем. За рулем сам буду отныне.

— А лимузин? — стилист надеялся по глупости.

— Корыто Милочке отдайте. Пусть на нем в Воронеж, к маме… Чего стоишь? Выполняй! К вечеру чтобы все было!

— Так не успею, Эндрю Васильевич!

— Другой успеет!

— Успею!

Исчез, как короткий ночной сон.

Попросил, чтобы вернули помощника. Нашли здесь же, топтался возле ворот, сопли растирал — милости ждал.

Привели.

— Ты вот что, Антон Искандерович, позвони Самой и сообщи, что я больше с вокалистами не работаю!

Антон от сего известия побледнел и покачнулся:

— У нас же контракт на десять лет!

— Рвем.

— Разорит.

— Авось нет… И остальным двоим тоже сообщи — финита ля комедия!.. Пусть идут к Белоцерковскому! Вот порадуется страдалец!

— По миру пойдете!

— По миру — это хорошо!

— Что делать станете?

— Я теперь, Антон Искандерович, с ударными инструментами работать буду. Ты, кстати, набросай мне договорчик между ксилофоном и мной. Все по-честному. Пятьдесят на пятьдесят. Без всяких штрафняков… Все дела сделаешь — считай себя уволенным с хорошим выходным пособием.

— Понял, — ответил Антон, чувствуя себя негром Этьеном.

— Ну и иди тогда, если понял…

А потом господин Жагин и остальных попросил вон! Всех!

Рыдали, умоляли, грозили — всех вон!!!