«Теория заговора». Историко-философский очерк

По мнению Брафмана, установления кагала коренятся в ветхозаветной истории. Особое значение кагал приобретает в эпоху изгнания евреев из Израиля. Именно кагал позволил еврейским общинам, разбросанным по всему миру, сохранить свою внутреннюю независимость при формальном подчинении обществам тех стран, в которых они пребывали. Неукоснительное следование талмудическим предписаниям, жесточайшее регулирование всех сфер деятельности делают евреев, по сути, заложниками «тайного правительства». И хотя «талмудическая мудрость» всячески подчёркивает превосходство евреев над прочими народами, первыми её жертвами выступают как раз сами евреи, не входящие в «иудейскую элиту». «Отсутствие сочувствия к общественным низам, эксплуатация бедных богатыми -всё это с точки зрения кагала не преступления, а напротив, достоинство Израиля. Часто подчёркивается, что в России евреи нищи. Это правда. Большинство их нище, будучи жертвами тайного меньшинства — правительства, основанного богатыми евреями»^{632}. Таким образом, Брафман, по замыслу автора, пытается снять с себя комплекс вины за предательство собственного народа, переложить ответственность на силы, являющиеся настоящими, хотя и тайными виновниками преследований евреев. Но за подобными альтруистическими сентенциями скрывается иной комплекс — жажда самоуничтожения, названная Фрейдом «Танатосом». Принадлежа к социальной группе с низким статусом, Брафман пытается преодолеть её границы. Но формальное преодоление не избавляет от психологического ощущения «мёртвой привязки» к той среде, из которой субъект номинально «успешно» уходит. Поэтому здесь и сливается жажда полного преображения, невозможного без утилизации своего прошлого «Я», с маниакальным отторжением покинутого социально-этнического гетто. Брафман выступает как классический образец еврейского самоотрицания в его наиболее интеллектуально-экстремальной форме.

Подобными характеристиками наделяются и другие конспирологи, с которыми, по авторской воле, судьба сводит Симонини. Эко несколько однообразно демонстрирует «темные изгибы» конспирологического сознания, сводя всё к базисной неофрейдистской формуле. Естественно, что диагнозы, поставленные конспирологам, не слишком разнообразны — сексуальные фрустрации и перверсии, патологическая жадность как следствие развития «анального характера». Говоря о Э. Дрюмоне, Эко вкладывает в уста Симонини уже хорошо знакомую характеристику его антисемитизма: «По расхожей физиогномике он был вылитый еврейский пророк. Будто Предвечный Творец специально уполномочил его сживать со свету свой избранный народ. Симонини был обворожен антиеврейской оголтелостью Дрюмона. Тот евреев не терпел восторженно, истово, на грани сексуального запала. Не философский, политический антисемитизм Туссенеля, не богословский, как у Гужено, — нет, это были эротические спазмы»^{633}. «Накопив материала», Симонини создаёт свой шедевр фальсификации — «Протоколы сионских мудрецов». Являясь одновременно сотрудником нескольких тайных государственных служб, он в итоге налаживает связи с российскими спецслужбами. Под чутким руководством П. И. Рачковского и М. В. Головинского он сшивает текст «Протоколов», шлифует его стилистически и содержательно. Для русской политической полиции «Протоколы» были практически необходимы — для доказательства присутствия «еврейского следа» в революционном движении. В идеале публикация их должна была спровоцировать подъём антисемитизма в России, переключение общественного внимания с проблем социально-политических, обусловленных отсталостью и некомпетентностью самодержавного режима, на этнические конфликты.

Следует признать, что последний роман Эко проигрывает его ранней книге — «Маятнику Фуко». Если в первом романе проблема интерпретации «теории заговора» рождает оригинальную интеллектуальную модель толкования природы конспирологического сознания, то в последнем сложные, «объёмные» интеллектуальные построения подменяются социальной дидактикой, задача которой — моральное наставление читателя, внушение мысли о социальной опасности «теории заговора». Но благородство изначального замысла, увы, не подкрепляется литературными достоинствами, что фатально влияет как на качество самого текста, так и на его способность вызвать ожидаемый эффект.