Теперь или никогда!

— Бывает, — рассеянно проговорил Петр Петрович. От голода у него кружилась голова, немного подташнивало, и перед глазами все время возникали черные, надоедливые мошки.

— Как думаете, — спросила женщина, моргая темными глазами в красных, словно от бессонницы, прожилках, — дадут мне за все это пуд картошки?

— Все может быть.

Петр Петрович вглядывался в ее измученное, с обтянутой кожей лицо, оно казалось ему отдаленно знакомым, словно видел когда-то кого-то похожего на нее, да никак не мог вспомнить.

Ни один человек не подходил и не приценивался к ее сервизу.

Женщина искоса, по-птичьему глянула на него.

— Что это вы так смотрите на меня?

— Да нет, ничего, — смутился Петр Петрович.

— Третий день подряд хожу сюда, и хоть бы кто подошел, — пожаловалась она.

— Да, здесь все сплошь продавцы и ни одного покупателя, — невесело пошутил Петр Петрович.

Женщина наклонилась, подняла с земли чайник.

— Подумайте только, такую красоту, такую прелесть и так вот запросто отдать за какую-то вульгарную картошку!

Грустно сощурив цыганские свои глаза, она любовалась чайником, золоченым, разрисованным овальными медальонами, в каждом медальоне букет цветов — гвоздики, роза, незабудки.

— Вот оно что, — вдруг вымолвил Петр Петрович.

Он узнал ее. Это была актриса городского театра, обычно игравшая героинь, — Алла Степановна Михальская.

Еще совсем недавно она была жизнерадостной, с блестящими глазами, с яркозубой улыбкой. Однажды после премьеры вся труппа пришла к нему в фотографию сниматься. Алла Степановна сидела в середине — глаза сияют, белое платье оттеняет темные, гладко затянутые в узел волосы.

— Вы меня узнали? — тихо спросила она.

— Узнал.

Она провела рукой по волосам.

— Я очень изменилась, не правда ли?

— Нет, почему же, — вежливо сказал Петр Петрович.

— А я вас тоже не сразу узнала. Вы очень хорошо умели снимать — подчеркнуть достоинства, затенить то, что вовсе не нужно…

Слабая улыбка, бледное подобие прежней, сияющей, белозубой, осветила ее лицо.

Он не успел ответить. Высокий старик, по виду крестьянин, подошел к нему, не говоря ни слова, стал щупать пиджак. Потом взял пиджак, поднял над собой, пристально разглядывая воротник, рукава, лацканы.

— Сколько хочешь? — спросил старик.

— Сколько? — повторил Петр Петрович. — Не знаю.

Он и вправду не знал, не успел обдумать, сколько просить за костюм.

— А не знаешь, так и стой до утра, — бросил старик и пошел дальше, тяжело шагая разношенными сапогами.

Алла Степановна высоко подняла брови.

— Ну, друг мой, это уж никак не годится. Разве так можно? Сущий вы ребенок, честное слово!

— Не знаю, сколько просить, — виновато произнес Петр Петрович. — Как думаете, сколько?

— Что я могу думать? Это же ваша вещь!

Толстая, крепкая старуха, одетая в стеганый ватник, приблизилась к ним.

— Почем посуда?

Алла Степановна улыбнулась:

— Это редчайший сервиз, императорского завода, вы только посмотрите, какая работа!

Она приподняла одну чашку. Тонкий фарфор, казалось, светился.

— Сколько хочешь? Говори, — оборвала ее старуха.

Алла Степановна быстро заговорила:

— Поверьте, если бы не обстоятельства, понятные вам, я бы никогда с ним не рассталась. До войны мне давали за него пять тысяч, но я, право же, слышать даже не хотела!

Старуха презрительно скривила губы.

— До войны! До войны и ты чего-то там стоила, а теперь стоишь вон здесь кошкой драной и чашечки свои предлагаешь.

Черные глаза Аллы Степановны вспыхнули. Однако она сдержала себя.

— Я бы хотела пуд картошки. Это вас устроит?

Старуха ошеломленно уставилась на нее:

— Пуд?! Сдурела?

— А сколько же? — растерянно спросила Алла Степановна.

— Получай восемь фунтов и спасибо скажи. Это я уж так, по своей доброте…

«Не отдавай! — мысленно просил Петр Петрович. — Не надо! Не уступай этой толстой и злой бабе, не смей уступать!»

— Нет, — сказала Алла Степановна низким, грудным голосом, так когда-то она говорила на сцене. — Нет, идите дальше, ничего не выйдет.

Старуха засмеялась:

— И не надо, и со всем нашим удовольствием, подумаешь, невидаль какая…

Алла Степановна повернулась к Петру Петровичу. Губы ее дрожали.

— Как думаете, кто это? За что она меня ненавидит?

— Может быть, жена или мать какого-нибудь полицая или просто спекулянтка, сообразившая, что к чему…

— Да, возможно.

Давешний старик снова подошел к Петру Петровичу:

— Ну как, надумал?

— Надумал, — быстро ответил Петр Петрович. — Мешок картошки!

Старик внимательно посмотрел на него из-под кустистых бровей и, видимо, понял, что Петр Петрович ни за что не уступит.

— Ладно. Идем вон туда, у меня там картошка.

Он прошел к краю площади. Возле четырех мешков с картошкой стояла стриженая низкорослая девчонка.

Старик взял костюм, аккуратно сложил его, сунул девчонке:

— Спрячь… — Обернулся к Петру Петровичу: — Бери мешок. Дотащишь?

— Дотащу.

Петр Петрович взвалил мешок на спину. Глянул бы на него сейчас сын, должно быть, рассердился бы.

Прошлой осенью у Петра Петровича была операция аппендицита, и ему нельзя было носить тяжести.

Он подошел к Алле Степановне. Она с нескрываемой завистью взглянула на него:

— Вам повезло…