Теперь нас пятеро

В прежние времена мы, малышня, толпились у дверей коттеджа, точно щенята у миски, куда должны положить еду. Едва отец поворачивал ключ, мы влетали в дом, спеша застолбить за собой комнаты. Я всегда выбирал самую большую, окнами на океан. Только-только начну распаковывать вещи, и тут входят родители и объявляют, что это их комната. «Слушай, кем ты себя возомнил, а?» — спрашивал отец. И меня ссылали в так называемую «комнату горничной». В сырую пристройку на цокольном этаже. А точнее, в пространстве между высокими сваями, на которых держался дом. Там же, под дом, мы ставили машину. Ни в одном коттедже не было внутренней лестницы, которая соединяла бы «комнату горничной» с остальными. Мне приходилось выходить наружу, подниматься на крыльцо и, как правило, стучаться в запертую дверь, словно нищему, который надеется на милосердие. — Тебе чего? — спрашивали сестры из-за двери.

— Хочу войти. — Как странно, — говорила Лиза, старшая, остальным (они собирались вокруг нее, точно вокруг учительницы). — Вы ничего не слышали? Мне показалось, кто-то тихонько скулит… Чей это может быть голос, очень интересно? Это рак-отшельник так скулит? Или морской слизняк, мелкий такой?

Обычно в нашей семье трое старших детей объединялись против троих младших. Лиза, Гретхен и я помыкали остальными, точно слугами, и жили припеваючи. Но на острове все правила отменялись, разве что верхний этаж противостоял нижнему, то есть все объединялись против меня. На сей раз жилье оплачивал я, а значит, лучшую комнату я приберег для себя. В соседнюю вселилась Эми, по другую сторону от нее обосновались наш брат Пол, его жена и их десятилетняя дочь Мэдди. Так заполнились все комнаты с видом на океан. Остальные приехали позже и довольствовались остатками. У Лизы и отца окна выходили на улицу. Комната Гретхен, тоже окнами на улицу, была обставлена с расчетом на паралитика. С потолка свисали электрифицированные лебедки. Они служат, чтобы приподнимать или опускать на кровать тело, на которое надета специальная «сбруя». «Комнаты горничной» тут не было: для этого коттедж, как и все соседние, был слишком новый и навороченный. Дома на сваях — местная традиция, но теперь их все чаще реконструируют — устраивают внизу стандартные цокольные этажи. У каждого коттеджа по-прежнему есть свое особенное имя — непременно пляжной тематики. И покрашены дома в веселенькие пляжные цвета. Но после 1996-го, когда на побережье обрушился ураган «Фрэн», остров стали застраивать в стиле обычного пригорода: возводят этакие особняки, преимущественно трехэтажные. Наш коттедж оказался огромным и просторным. Кухонный стол — на двенадцать персон, целых две посудомоечные машины. Картины на стенах — сплошь маринистика: волны, маяки, да непременные буковки «V» — стенограммы полета чаек — на небосклоне. В гостиной висело изречение, вышитое крестиком: «Старые дайверы не умирают: они просто склеивают ласты». Рядом висели часы с круглым циферблатом без цифр. Точнее, цифры громоздились вперемешку внизу циферблата — словно отклеились. А выше шла надпись: «Да какая разница!»

Эта фраза к нам прицепилась: если кто-то спрашивал: «Который час?», — мы отвечали: «Да какая разница!»

За день до нашего приезда на море газета News & Observer, выходящая в Роли, напечатала некролог Тиффани. В тексте, написанном Гретхен, сообщалось, что наша сестра тихо скончалась у себя дома. Как будто умерла она от дряхлости и в собственном доме. Но что тут еще напишешь? На сайте газеты появились комментарии читателей; один написал, что Тиффани частенько заходила в видеопрокат в Соммервилле, где он работал. Когда у него разбились очки, она подарила ему другие, с помойки, где собирала материалы для своих коллажей. А еще, написал он, подарила ему журнал «Плейбой» 1960-х годов с фотосессией «Сладкоголосая попка юности».