Теперь ты меня видишь

— Стеннинг, ты не подумай, мне очень лестно, но…

— Да не моя, соня. На трупе.

От сна не осталось и следа.

— Если ты шутишь, то лучше кончай…

— Прекрасно сказано, Флинт. Таллок только что выслушала заключение патологоанатома. На трупе обнаружены следы семенной жидкости.

Я не сразу смогла воспринять эту информацию. Значит, ему недостаточно было вспороть женщине брюхо…

— Он ее изнасиловал?

— Еще как, — со вздохом ответил Стеннинг. — Но нам это только на руку. Мы…

— Погоди. Что, заключение уже готово?

Который вообще час?

— Да, утром сделали. Опять небось под музычку работали. Таллок и Андерсон туда уже съездили и все нам пересказали.

Я вытянула шею, чтобы увидеть циферблат будильника. Почти половина одиннадцатого.

— Таллок просила тебя не будить, — пояснил Стеннинг, — но я решил не мешкать с хорошими новостями. Мы его поймаем, Флинт. У нас есть имя и ДНК. Ему конец. И еще: газетчики пронюхали про викторианский след. Сама Эмма Бостон, между прочим, подсобила.

Я вскочила с кровати и принялась лихорадочно искать чистую одежду.

— Подваливай к нам. Босс хочет, чтобы ты рассказала об этом двойном случае. Мало ли, как оно обернется.

41

23 декабря, за 11 лет до описываемых событий

Врачиха со всех сторон окружена детскими фотографиями. Они повсюду: на столе, на полках, даже на подоконнике. Девушка понимает, что на некоторых засняты ее дети: снимки старые, зернистые, и дети одеты старомодно. На тех, что посвежее, должно быть, внуки.

Девушке это кажется абсолютной бестактностью. Это же надо — кичиться своей плодовитостью, когда говоришь пациентке, Кэти, что она никогда не сможет выносить ребенка.

— Инфекция поразила слизистую оболочку матки, — поясняет врачиха. — Если бы мы заметили ее раньше, то могли бы принять меры. А так, даже если фаллопиевы трубы и яичники не задеты, матка просто не выдержит груза в течение девяти месяцев. Мне очень жаль.

А вот и нет, думает девушка, держащая Кэти за руку. Врет она все. Просто ей положено так говорить, это ее обязанность, и глаза у нее слишком спокойные. И смотрят слишком уверенно. В лучшем случае ей наплевать. А в худшем — она радуется, упивается чужой бедой.

— Я не смогу родить ребенка, — в третий раз повторяет Кэти. — Я никогда не стану матерью.

Кэти, которая с трех лет была матерью, которая заботилась о своих куклах, как о живых… Она просто не верит своим ушам. Как это так: она, она, а не кто-то другой, не сможет совершить естественный переход от игры в дочки-матери к настоящему материнству?!

— Не отчаивайтесь, — увещевает ее врачиха. — Матерями ведь становятся по-разному.

— Что это еще за х…?! — выпаливает девушка.

Глаза врачихи сужаются до щелок. Она принимает строгий вид.

— Вовсе не обязательно так выражаться, барышня. Лучше нам с твоей сестрой побеседовать наедине.

Девушка встает.

— У тебя еще есть вопросы, Кэти? — спрашивает она.

Перед глазами Кэти все плывет. Она качает головой. Сестра берет ее за руку и осторожно помогает подняться. Они собираются выйти, но вдруг девушка останавливается на полпути и возвращается к столу врачихи.

— Положи на место! — велит та. — Немедленно! А то я позову охрану.