Теплая земля Колыма

Дома устроил олененка в ящик из-под печенья и прикрыл меховой курткой. Пусть спит, пока растоплю печку и хоть немного прогрею настывшее жилье. Здесь сейчас холоднее, чем на улице, поэтому дым валит из всех щелей прямо в избушку. Я наглотался дыма, прихватил топор и выскочил на свежий воздух. Пока колол дрова, печка разгорелась, и скоро труба загудела, словно турбина взлетающего лайнера. Нагрузившись горою чурок, возвращаюсь в избушку и встречаю олененка. Он сбросил куртку на пол, выбрался из ящика и отправился в первое путешествие. Лишь сейчас могу по-настоящему рассмотреть свою находку. Не знаю, может, со временем олененок и вправду превратится в грациозное создание, но сейчас он кургузый, кривоногий и, ко всему, еще горбатый. Короткая темно-коричневая шерстка уже подсохла, и слипшиеся волоски торчат во все стороны, словно малыш побывал в хорошей потасовке. Впечатление усиливают мазки крови на лбу и передней ножке. Изо рта тянется струйка слюны, большие, обрамленные густыми ресницами глаза смотрят бессмысленно, будто он не проснется окончательно.

— Ну, топай-топай!

Олененок тряхнул головой, поднял ее и жалобно заплакал: «Эк-эк-эк!»

— Мамку ищешь? — спросил я малыша. — Нет мамы. Но ты не бойся, я тебя не оставлю. Будем жить вместе. Хорошо?

Олененок произнес короткое «Эк!», качнулся и ступил шаг в мою сторону. Тотчас его слюнявый нос начал изучать мои сапоги, затем брюки, и наконец олененок добрался до выбившейся из-под ремня рубахи, забрал краешек в рот и принялся сосать.

— Слушай, маленький! Да ты голодный, — растерялся я. — У меня ведь ничего для тебя нет. Постой, а ведь у моих оленух вот-вот появятся маленькие.

Подхватываю олененка и тороплюсь к навесам. Услышав мои шаги, важенки заволновались, между жердей показалась Капкина морда. Рога не дают оленухе просунуться наружу, она громыхает ими об изгородь. Оленухи привыкли, что каждый раз я угощаю их то щепоткой соли, то кусочком селедки, поэтому мое появление вызывает у них особый интерес.

Никаких событий в загородке не произошло, если не считать, что оленухи за день обглодали всю кору с ивовых жердей.

Открываю калитку и, чтобы не тревожить будущих мам, ухожу к тропе.

Они неторопливо выбрались из загородки. Тяжелые, отвисшие животы колеблются в такт их шагам. Подошли, в ожидании подачки вытянули шеи и принялись шевелить губами, словно силились что-то сказать. Я ставлю олененка на тропу и подталкиваю к оленухам. Капка брезгливо фыркнула и отправилась собирать сено. Горбоносая еще раз вопросительно посмотрела на мои руки, затем переступила олененка и заторопилась к Капке. Олененок посмотрел важенкам вслед и улегся отдыхать у моих ног…

Беру ведро и отправляюсь к Фатуме. Следом торопится олененок. Во всех странствиях по Лиственничному он не отстает от меня и на шаг. Малыш как-то сразу научился не только ходить, а даже бегать, но быстро устает и при первой возможности ложится. Я пробовал носить его под мышкой, но мешает пуповина. Она совершенно свежая, и, мне кажется, касаясь ее, я делаю малышу больно…

Сейчас два часа ночи. Погулькивающий у изголовья приемник рассказывает о севе на Украине, а у меня за окном беснуется метель. Нужно бы закрыть поплотнее дверь, но нет сил шевельнуть рукой. Только что возвратился с Березникового, куда гонял в надежде принести сгущенное молоко, и возвратился ни с чем.

Несколько раз в день я пою олененка сладким чаем. Соски у меня нет, пить из кастрюли он отказался. Тогда я стал поить его с помощью смоченного в чае бинта. И все было бы хорошо, если бы каждый раз не приходилось вырывать бинт изо рта олененка. Он не отпускал бинта и сражался за него как лев. Когда он чуть не проглотил соску, пришлось ладить что-нибудь понадежнее. Думал-думал и придумал. Натянул на бутылку кусок резиновой трубки, перехватил ее ниткой, и получилась автопоилка. Перевернешь бутылку вверх дном — не выступает и капельки, а чуть резинку придавишь — струйка. Налью в бутылку теплого чая, добавлю капельку сливочного масла, пол-ложки варенья и зову: «Минь-минь!»

Пока готовлю еду, олененок лежит, свернувшись калачиком и пристроив голову на сложенные вместе ноги. Глаза крепко закрыты, тощий бочок дышит ровно. Кажется, не разбудить и пушкой. Но уши всегда начеку. Звякнешь посудиной или скрипнешь печной дверцей, они мгновенно поворачиваются в сторону звука, а позовешь «Минь-минь!» — тут же подхватывается и ко мне. Бутылка с соской так взбудораживает его, что он долго не может поймать соску, а копытца выплясывают, словно под ними рассыпаны горячие угли. Наконец, захватывает ртом трубку и тотчас замирает. Пьет он немного, всего с полстакана. Может, у оленят такая норма, а может, мой чай ему не совсем по вкусу.

Федор Федорович

— Командир! Слышишь, командир. У тебя масло есть? Да проснись ты в конце концов! Или ты, как медведь, впал в зимнюю спячку?

Открываю глаза и вижу склонившегося надо мною ужасно грязного парня. Его лицо словно специально покрыто черными разводами, даже на бровях блестят капельки мазута.

— У тебя нет масла, хотя бы полведра? — снова спрашивает он.