Тёплое лето в Бултыхах

Достаю из сумки пачку. Хорошо, догадалась захватить. Зная целевую группу.

Ада Сергеевна смотрит красными глазами на пачку.

— Мне на него бы только издали… У меня такие предчувствия были. Даже не представляешь!

— Он вас постоянно вспоминает, — отсчитываю купюры. — Пятнадцать, шестнадцать…

— Мне еще билетик пришлось брать с переплатой, и лекарство ему привезла. И вот, подожди, шарфик. Потрогай, какой приятный. Нежный, правда?

Да, очень, очень приятный, повеситься на таком хорошо. Девятнадцать, двадцать.

— Прости меня, не усидела дома, — прячет деньги. — Представила себе, как он тут, без меня. Предчувствия. Две ночи не спала, такие сны были.

Обнимает меня. Целую желтую, невкусную щеку. Жалко ее. И папе тоже ее жалко. На жалости у них все и держится. На соплях вот этих, хоть бы высморкалась.

— А знаешь, Леночка, тебе бы хорошо заняться йогой. Она все снимает.

Отвела ее до автостанции. Лучше бы до вокзала, а то еще слезет и опять со своими предчувствиями припрется. Но до вокзала не могла, в четыре с Леником идем в лес за грибами. А Гену пока отправила в отпуск. Отдохните, товарищ мачо.

После обеда мама с папой пошли на рынок. Мы с Леником в карты, нам без взрослых карты не разрешали, но мы просто играли, если просто, то можно же. Потом Леник сказал, что они ему надоели и предложил играть в новое:

«Давай, ты будешь мама, я — папа».

«Как в дочки-матери?»

«Нет, по-настоящему играть, как в жизни. Я — папа, муж, а ты — жена».

Я спросила, почему не наоборот, я ведь похожа на папу, и вообще папина дочка. А он на маму, и волосы мамины, вьются, когда водой намочит.

Леник сказал, что важно не кто похож, а кто будущий мужчина:

«Ты не можешь стать папой, даже когда совсем вырастешь. Даже если очень захочешь».

Странно, мне казалось, когда вырасту, я стану старой и скоро умру, как баба Лида. И все будут плакать, кушать рис с изюмом и песни вокруг меня петь. А про детей еще не думала, еще дети какие-то.

«Когда я вырасту, детей уже не будет, а будет… коммунизм… Ну давай

еще в карты!»

Леник придвинулся и поцеловал меня в губы.

Его губы были мокрыми и кислыми.

«Мне посуду надо идти мыть», — сказала я, облизывая.

«Какую посуду?»

«Ну, посуду… Мы же играем, я — жена… Посуду!»

«Хорошо. Помой и приходи быстрей.»

«А ты газетку почитай. На».

Леник послушно развернул «газетку».

Я подошла к раковине.

«Ой, сколько посуды грязной!»

Взяла мыльницу и стала мыть ее, будто это тарелка. Губы немного болели. Неужели так папа с мамой целуются? Нет, конечно, по-другому! Они же не играют, у них все по-правдашнему, по-настоящему, как в кино.

«Помыла? Идем, доиграем».

Леник смотрит, как я мыльницу мою. Набираю в нее водичку и выливаю. Набираю и выливаю. Уже почти чистая.

«Ленка! Ленька!» — кричат с улицы папа с мамой.

Вернулись!

«Только ничего им не рассказывай! Клянись страшной клятвой!» — говорит Леник шепотом.

Я быстро клянусь страшной клятвой и бегу во двор.

Писали, что я была любовницей мэра. Что спала с директором бассейна. Еще с кем-то. А в те полгода у меня вообще никого не было. Ноль. Одна работа.

Один раз Антон пришел, к Лешке. Он тогда еще приходил. Отец типа. Общаться. Брал его гулять, мороженое, пирожное, «плюеженое». Или футбол сидели, по телеку. И тот раз пришел. Открыла, смотрю на него, а он куртку снимает. И запах такой знакомый, сигарет его, рубашки. На руки его смотрю, и чувствую, что… А зачем мне это нужно? Ни ему, ни мне. Смотрю на его руки. Зачем? Зачем в одну и ту же разбитую чашку?

Ладно, мне пора идти, говорю. Лешка выбежал, еще пять лет было: «Мам, ты куда?» Надо, сынуля. По делам. Дай поцелую. Не скучайте без меня, мальчики. Чао-чао. Сумку на плечо и по ступенькам быстренько. Стою такая у подъезда, и думаю куда. Поперлась в парк, мороженое взяла, сижу такая. Подполз один бандерлог в дубленочке, скрасить мое одиночество, спасибо, мое одиночество и так разноцветно дальше некуда, гуляй дальше. А дубленочка у тебя ничего, с мордой не повезло тебе только, урод.

Леник научился нырять и очень гордится. Теперь учит меня.

«А там, — показывает на середину озера, — затопленный город».

«Атлантида?»

«Да, наверное, она».

Мама сидит в новом зеленом купальнике и соломенной шляпке. Подбегаю к ней, лезу в полотенце.

«Мамочка, расскажи, как я родилась!»

«Жарко тогда было…» Это она всегда говорит, а других секретов не рассказывает.

На обед — борщ.

Леник выпил одну воду, капусту и мясо в горку сдвинул. Папа его поругал: «Аристократ!» Аристократ — плохое слово. Приличное, но плохое. Были раньше такие люди, пили только кровь, потом революция их всех арестовала. Поэтому и назвали — аристократы. А я все съела. Мама, я не аристократ, да, мам?

Везу ее обратно из театра. Дождь, а она там, конечно, забыла свой зонт, пришлось бегать. Потом какой-то кретин припарковал свой «мерс». Ни туда, ни сюда, еле выползли.

Едем молча. Кирова молча, Алексеевский. НаАлексеевском пробка, ползем, как черепахи, все молча, молча.

«Ну?» — не выдерживаю.

«Не похож».

Ну вот кто бы сомневался!

«Мам… Ты его последний раз когда видела, сколько ему было?»

Молчит.

«Двадцать три», — отвечаю за нее. «А сейчас бы ему уже…»