Теплоход "Иосиф Бродский"

Заря становилась пурпурной, небо пламенело в заре. Есаул в нетерпении, страстно взирал. Мыс проплывал. В открытом поле, багровая, в малиновых сполохах, горела деревня, окруженная дымом и пеплом. На деревенских улицах шло ночное побоище. Падали люди, пробитые свинцом и железом. Горела бегущая из хлева корова. Сыпали в небо опаленные, охваченные пламенем куры. В черном небе, над сгоравшим селом, огромные и стремительные, носились демоны. На белом скелете коня мчался Добровольский, в красном плаще и зубчатой короне, размахивая блестящей косой. Луиза Кипчак, голая, с трясущейся грудью, оседлала свинью, била острыми пятками, безумно хохотала, сверкая бриллиантовым пахом. На шее тувинца, тряся вислым задом, растрепанная, словно ведьма, неслась Стеклярусова, и в спине ее был виден хромированный болт. Куприянов в стальном бюстгальтере, в набедренной повязке из жести, танцевал болеро, гремел кастаньетами, взмахивал сильной волосатой ногой. Круцефикс в черном небе крутился горящей свастикой, катился огненным колесом, разбрызгивая бенгальские искры салюта. И на красных перепончатых крыльях, как огромный птеродактиль, раскрывая зубастый клюв, летел медлительный демон, заслонял половину неба, озаренный пожаром.

Есаул, потрясенный, закрыв руками лицо, покинул палубу и шатаясь ушел в каюту.

И приснился ему дивный сон. Будто он летит волнистым, восходящим полетом, возносимый душистым ветром. Лишен телесности, веса, — одна душа. И от этого — несказанный восторг, нескончаемое ликованье. Внизу — озаренные дивным светом пространства, в которых блуждает его восхищенный взгляд. Озера такой синевы, какой нет на земле, и от этого возникает молитвенная радость. Луга изумрудного цвета, столь чистого и сияющего, что зрачок не может напиться, все скользит в серебристых травах. Чем выше возносит его поток, тем шире пространства, — леса за лесами, реки за реками, холмы за холмами. То в осенней красе, подобные золотым иконостасам. То в морозном сияющем блеске с завитками белых метелей. То в сверканье дождей. То в солнечных ручьях половодья. Ему чудесно. Кажется, он оказался в тех священных местах, где когда-то был сотворен и вкусил блаженство. Покинул дивную родину, отпал от волшебной природы, но снова сюда вернулся и был принят в материнское лоно. Дух, сокрытый в природе, — и есть творящий, благой, милосердный Бог, к которому он стремится, которого так любит и славит в своем невесомом полете. Его любовь столь чиста, вера столь блага и наивна, что из восхищенных глаз катятся благодарные слезы.

Он проснулся с ощущением счастья. Поднялся и вышел на палубу. Занимался рассвет. Серая, в дымке, бежала вода. Туман скрывал берег. И опять на безлюдной палубе ему повстречался горбун, словно измученное насмешками существо весь день таилось в каюте и на краткий миг, когда мучители спали, выходил на воздух. Есаул перехватил его испуганный взгляд. Больное сутулое тело сжалось, словно ожидало удара. Мысль, что его боятся, причинила Есаулу боль. Он поклонился горбуну:

— Вам тоже не спится? Не правда ли, есть в этих ранних часах своя невыразимая прелесть?

— Это особое время, когда отлетают сны, — тихо ответил горбун. — Я чувствую, как, подобно теням, они покидают землю и несутся куда-то ввысь. Может быть, к Богу.

— Вы собиратель снов? — деликатно спросил Есаул.

— Видите ли, — ответил горбун, мучительно вглядываясь в лицо Есаула, словно хотел, чтобы ему поверили и не подвергли насмешкам. — Мне кажется, что на Страшном суде, где Господь станет судить представшую душу, припоминая ее добрые и злые поступки, в расчет будут приняты не только земные дела, но и земные сны человека. Если человек очень зол, творил беззакония и ему уготован Ад, то, быть может, сон, который он видел в детстве, невинный и чистый, будет учтен Судьей, и грешник будет помилован.

— Вы так считаете? — изумился Есаул. — Вы можете развить свою мысль?

— Не теперь, — ответил горбун, опуская глаза, даже в полутьме поражавшие своей синевой. — Простите, мне что-то зябко. Нездоровится. С вашего позволения, я вернусь в каюту.

Поклонился и тихо ушел. На палубе, где он только что стоял, что-то слабо светлело. Есаул наклонился и поднял перо. Оно было длинным, нежно-белым, с розово-голубым отливом. Отражало тихую, занимавшуюся в небе зарю. Есаул держал его на ладони, вспоминая, что точно такое перо нашел на ночном берегу, где горел костер горбуна. Одна и та же неведомая птица пролетела тогда над берегом и теперь над кораблем уронила свое перо.

Дунул ветер, смахнул перо с ладони, и оно, кружась, улетело за борт, пропало в темной воде. И там, где оно исчезло, некоторое время оставалось свечение. Есаул смотрел на воду, думая о странном больном человеке, караулившем его вещие сны.

Часть пятая «Твой фасад темно-синий»

Глава двадцать пятая