Теплые вещи

Похмельное лицо его излучало тепло и спокойствие, и он явно знал, что делает. Андрей без усилий поднял баул и раскрыл его на весу. Потом стал вынимать и передавать мне: пакет с припудренными сахаром булками, бутылку «Жигулевского», бутылку растворителя, коробку с углем, бутылек с льняным маслом, большой полиэтиленовый мешок с мятыми тюбиками, белую тряпку, более чистую, чем его рубаха, пучок щетинных кистей.

Когда в моих руках оказались кисти, крепко пахнущие скипидаром, я понял: нужно написать что-то выдающееся. Не переплюнуть Чепнина, но уж точно не ударить в грязь лицом. Хотя отчего-то я был уверен, что напишу лучше.

* * *

Через двадцать минут начиналась лекция, и я ушел. По дороге я думал, что будет писать этот Андрей Чепнин и что писать мне.

5

В аудитории было шумно, пахло мокрой меловой тряпкой и духами. Кое-кто считал «тысячи», прикладывая студенческие билеты к листам «Moscow news». Соседка по парте шепотом сказала, что после семинара обещали принять допчтение. Остальные переговаривались, пока лектор возился у кафедры с диапроектором.

Художественный анализ памятников изобразительного искусства (ХАПИИ) читал доцент Головко, пожилой мужчина с угрожающими седыми бровями и блеклыми суровыми глазами. Он то подкладывал, то вытаскивал из-под проектора какие-то брошюры, светлый квадрат трясся и прыгал по экрану. Наконец, щелкнул выключатель, и в аудитории сделалось темно. Жужжал и потрескивал проектор, голый свет сменился теплой картинкой.

– Это композиция Петрова-Водкина. «Натюрморт с селедкой». Картина передает атмосферу скромного революционного быта. Вот это – краюшка хлеба. Это – картошечка. А это – селедочка. Понятно? Простая селедка, простая картошка, никаких излишеств.

Картинка съехала с экрана, квадрат светился слишком ярко. Следующий слайд оказался вставлен вверх ногами, но потом поправлен.

– А на этой картине уже другая атмосфера. М-да. Другая атмосфера, – задумчиво повторил Головко. – Хотя тоже не сказать, что богатая. Это Штеренберг. Да. Тут у нас что? Называется «Натюрморт с бисквитами». Значит, это бисквиты. Штеренберг всегда очень скромен по продуктам. Кстати, никогда не видел таких бисквитов... Революционное время. Голод. Запомните, даже в натюрморте может быть что-то героическое.

Кадр опять сменился:

– Ну вот. Теперь другая эпоха. Это Петр Кончаловский, тридцать девятый год, натюрморт называется «Глухари». Здесь ни селедки, ни бисквитов, здесь уже битая птица. Глухарь. Видите? Смотрите!

«Вот бы ему подсунуть слайд Горнилова. Или Кандинского... – ехидно подумал я. – А здесь демоны и вурдалаки. А вот – какие-то пятнышки... Видите? Смотрите!»

Все равно разглядывать слайды было приятней, чем просто записывать за лектором про всякие волюты и каннелюры. Насмотревшись вдоволь на нарисованные плоды, цветы, буханки, бутылки и дары моря, толпа второкурсников вытекала в сумрачный коридор. Лекция закончилась.

Что же напишет Чепнин, этот бич, которому безразлично, как он выглядит и что о нем думают? Может, лубки? Былины XX века? Страшные развороченные туши?

С этими мыслями я поднялся на третий этаж к кабинету философии и тут натолкнулся на девушку Надю. Горячий ветер радости дохнул мне в лицо. Надя узнала меня, сделала шаг навстречу, но тут же отдернулась и покраснела. Хорошо так покраснела – с уголков скул.

6

– О! Привет, привет! Что потеряла прекрасная девушка у кабинета философии?

– Прекрасной девушке нужно готовить диамат.

– Диамат – это вроде диабета?

– Программу-то не я придумала.

– Идем со мной. Я расскажу тебе об истинной философии за чашкой кофе.

– Меня ждут, Миш. Правда.

– Они-то еще ждут. А мы-то уже вместе! Чашечку кофе... Ароматного кофе незабываемым летним днем! А знаешь ли ты, что кофе облегчает подготовку к экзаменам в два с половиной раза? Ты обретешь вдохновение и выучишь свой диамат легко, как правило буравчика.

– Я не помню правила буравчика.

– Каждый буравчик должен повстречать свою буравочку.

– Что-то ты путаешь. Или смеешься надо мной?

– Ну так, слегка...

– Ладно. Только недолго, хорошо?

– Хорошо! В смысле, хорошо, что будем пить кофе, а не что недолго!

С Надей мы познакомились во время вступительных экзаменов в СГУ, причем в тот год оба провалились. Я поступил на следующий год, а Надя – еще годом позже. За плечами у нас был товарищеский опыт общего провала, меня к тому же осеняло превосходство старшекурсника.

Надя была тиха и женственна. Наверное, потому что жила на Волге, в Камышине. Реки ведь влияют на людей, и человек, живущий на берегу Терека, не может быть похож на того, кто изо дня в день видит Оку.

Мы вылетели из университета в жару четырех часов пополудни, как две пробки от новогоднего шампанского. Глядя на ее выгоревшие пшеничные волосы, светлые глаза и нежные губы, я даже думать забыл про Бонч-Бруевича.

У Нади был такой взгляд, как будто она знала мою тайну и обещала никому ее не рассказывать. Этот взгляд словно делал нас сообщниками.