Теплые вещи

«Любезный сударь!

С тех пор, как Вы почтили наш замок визитом, мысли мои кавалькадой несутся вам вослед. Отчего же я не могу догнать их и вернуть обратно или хотя бы последоватьза ними к Вам? А знаете ли, сударь, кто самый немилосердный враг девушки? Ни за что не догадаетесь. Это враг внутренний, его нельзя извести, не изводя себя. Имя этому супостату – Гордость...»

Все послание было сплетено кружевным слогом, в котором не мелькало ни зимы, ни Сверловска, ни улицы Восточной, ни двадцатого столетия, ни Виктора Аверьяновича в голубой майке. Это было письмо от барышни, живущей где-то во Франции во времена то ли рыцарских романов, то ли мушкетеров, и все же очень откровенно говорившее об Ольге, той самой Ольге, в спальню которой я ворвался всего две недели назад. Из всех иносказаний совершенно ясно следовало, что она думает обо мне, хочет со мной говорить и даже увидеться, что я ей – хо-хо! – небезразличен. Читая это письмо, я не вспоминал ни о безвольной линии рта, ни о грубых руках, ни о своей неловкости. Мне писала очень тонкая, красивая и смелая девушка, и мне даже казалось, что и тогда, при встрече, я видел эту тонкую красоту и скучаю по ней.

Духи, которыми пользуется женщина, никогда не пахнут, как она. Но по духам, по их совершенно другому запаху, мы узнаем именно эту самую женщину. Точно так же по архаической французской литературной манере я узнавал сверловскую девушку с улицы Восточная.

Перечитав письмо, я долго ходил взад-вперед по комнате. Что мне делать? Признать, что мы с Кохановской расстались? Считать ее и себя свободными? В конце концов, сколько можно ждать ее раскаяния? У нее началась другая жизнь? Великолепно! У меня тоже начнется. И расстояние не помешает! Однажды она узнает и поймет... А Ольга... Приехать к ней на выходные, что ли?

Взглянув еще раз на конверт, на адрес и почерк, я понял, что вот так сразу поехать не смогу. Почему, не знаю, но нельзя сразу ехать. Первое, что нужно сделать, – написать ей ответ.

Была уже глубокая ночь, когда я решился наконец сесть за письменный стол. Вместо того чтобы прямо написать, как мне хочется поскорей увидеть Ольгу, я стал рассказывать про Чайную страну, в которой совсем затерялся. Про горную хижину, про ущелья, залитые туманом, про чайные зори и самые свежие слухи из императорского дворца. Нарисованные картины могли, конечно, унести в восточные дали, но что должна была подумать Ольга? Как по всем этим китайским тонкостям она могла понять, что мне хочется с ней встретиться?

Нужно было подать какой-то знак, не выходя при этом из роли. Нельзя же, в самом деле, после всяких там сюцаев, мэйхуа и «десять тысяч ли» ни с того ни с сего брякнуть: «Кстати, что ты делаешь в эти выходные?»

За окном в морозном ореоле зимовала уральская луна.

«Месяц за месяцем ждет в своей хижине в горном уделе, не мелькнет ли в траве чей-то лотосовый крючок».

Труд был завершен. Все предельно ясно. По такому недвусмысленному намеку невозможно не понять, что я жду ее и прошу о свидании.

Запечатав конверт, вместо первой буквы своего имени я нарисовал иероглиф. Или что-то очень на него похожее.

Ворочаясь в постели, я с удовольствием думал о красоте начинающейся игры. Единственное, что тревожило – дойдет ли письмо и сколько времени будет добираться. В Ольгином интересе и восхищении сомневаться не приходилось.

7

Потянулись дни ожидания, понеслись долгие метели по тайгульским улицам. Но даже крепкие уральские морозы не могут сковать течение времени. И вот однажды по дороге на работу я обнаружил в иллюминаторах почтового ящика то, чего ждал целых две недели. На сей раз терпения не хватило не то что на аккуратное разрезание конверта, но даже на то, чтобы дотерпеть до мастерской, которая была от дома ровно в двух минутах ходьбы.

Снег в тот день безвылазно сидел в тучах, и я читал письмо на ходу, не замечая, как коченеют сжимающие бумагу пальцы. Но мороз остался незамеченным в сравнении с недоуменным холодком, прошедшим по спине после первых же строчек.