Теплые вещи

На кухне стоял пустой чайник, похожий на чумазого беспризорника, открытая банка с недоеденной тушенкой. Бельма жира лежали на мясных волокнах.

В маленькой комнате тоже не было ничего. Я еще раз поглазел на облака и очерк фигур, а потом крадучись прошел в большую комнату. Я не собирался смотреть картину Че, просто сильно хотелось пить. Но войдя туда, я забыл о своей жажде, потому что увидел его картину.

Да, картина... Мазки разлетались, как огромная стая потревоженных мальков. Или цветных знаков. А в них, в этих знаках-мальках, пели, качались огромные фигуры: то ли люди, то ли волки, то ли солнца, то ли хищные цветы.

Я пишу про людей, зверей и растения, но все это – только попытка поймать контурами то, что ускользает от определений.

Его краски плыли, переливались друг в друге, смешивались, не теряя чистоты. Каждая вещь была не только собой, но чем-то еще. Мазки закручивались в воронки, в вальсирующие смерчи, из которых свивались предметы и фигуры.

Так мог бы писать Иеремия либо Стравинский. Или какой-нибудь леший. Но написал Андрей.

Я перевел глаза на спящего Че. Он лежал на жесткой скамье, положив под голову свой пустой баул. Лица (и, соответственно, синяка) не было видно, он отвернулся к стене. Как у такого человека могли зарождаться подобные образы? Я вспомнил кровь, запекшуюся в усах...

* * *

Сейчас он дышал ровно, спокойно, как ребенок. Рубаха была свежая, выстиранная. Под лавкой спал приблудный котяра, которому Чепнин мазнул по темечку оранжевой краской.

Стараясь не прервать киносеанс в бедовых головах, кошачьей и человечьей, я на цыпочках вышел из большой комнаты и вернулся к своей картине. Краска запрыгала влажными искрами с палитры на стену. Яростно старался я быть менее аккуратным, чем до того. Потом помыл кисти, оттер руки, накрыл палитру клеенкой и вышел.

11

На Малышева меня обогнал троллейбус. Тут только оказалось, что за последние час-два я ни разу не подумал о Наде. Но стоило вечером позвонить ей на квартиру и услышать длинные гудки, как я снова стал изнывать. Слушая десятый или пятнадцатый гудок, я думал, что к ней ворвались головорезы. Привязали Надю к креслу-качалке и оставили в двух шагах от телефона. Сейчас она плачет, пытается дотянуться до телефона и качается, качается, качается. Я хохотал так, глазам горячо стало. Гудки, гудки, гудки. Трубка тяжело вдавливает рычаги в корпус.

Вообще-то надо сказать ей, что нельзя меня мучить своим отсутствием, что я могу из-за этого повредиться в уме, если уже не повредился. Во мне закипали сотни жалоб, причем жаловаться хотелось ей. Только ей. Гудки, нескончаемые долгие гудки.

Телефон отозвался в полночь. Надя разговаривала отрешенно и доброжелательно, как врач-психиатр. Нет, завтра она не может встретиться. Послезавтра Древний Восток, а уж там видно будет. Нет, вместе заниматься в библиотеке не получится, у нее книжки дома. Нет, она будет не одна. С Викой, а с кем же.

* * *

Через четыре дня нужно было сдавать античку, а я даже не притронулся к книге. Пора было возвращаться к науке, которая сейчас сделалась чем-то вроде игольного ушка для верблюда: и мелко, и узко, а главное, совершенно непонятно, на кой верблюду туда соваться.

Я забегал на час в библиотеку, выписывал на бланках требований с десяток названий, брал тяжеленную стопку книг и садился у стола. Смотрел на картинки, мимо картинок или сквозь них. Окунал мокрое от жары лицо в омут воображения. Вскакивал, волок книги сдавать и шел в горниловский особняк. Разматывал укутанные в мокрую тряпку и полиэтилен кисти, поддавливал немного красок на палитру и принимался за работу. Было уже похоже, да, похоже.

Но теперь невозможно было избавиться от своих мыслей-тюремщиков даже здесь. Думалось только о ней, и даже движениями кисточки я блуждал по лабиринтам обид-желаний и видений-жалоб.

Кстати, день за днем горниловский дом расцветал все новыми узорами: Чепнин притащил большие банки дешевой эскизной краски и расписывал балки в прихожей, дверцы кухонного шкапчика, оконные переплеты и крышку у чайника. Незакрашенные участки были незавоеванными провинциями его империи.

* * *

В понедельник я попытался сбежать. Не пошел ни в библиотеку, ни на Бонч-Бруевича, а поехал на ВИЗ. Там в озерной дали меня ждал мой остров.

На ВИЗе было тихо и пустынно. По всей глади уходящих вдаль вод виднелось всего две-три лодки. Пляж и пристань свежели безлюдьем.

Мне выдали лодку и весла. Лопасти весел были выкрашены суриком. Я положил на банку пакет с книгами и бутербродами, потом оттолкнул веслом громыхнувшие сходни.

Было пасмурно, но все же довольно жарко. Наклон, взмах весел, лопасти вплескиваются в темную пузырькастую воду – и мне делается чуть-чуть легче. Это длится мгновение, потом хаос смыкается и нужно опять грести, спасаться усилием, брызгами и девчачьим запахом озерной воды.