Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Село у нас большое, и на учительницах женаты были, кроме Ивана Васильевича, еще несколько шоферов (из всех немудреных сельских профессий, за вычетом, разумеется, руководящих, заезжим учительницам наиболее интеллигентной представлялась профессия шофера. Да оно так и есть: дорога и учит, и обтесывает человека). По-разному эти «интеллигенты» обращались с ними. Были и такие «обтесанные» мужья, что под пьяную руку поколачивали, «выделывали» своих городских жен, по известному выражению, «гоняли» их — вплоть до самой школы, до учительской, в которой иная бедолага вынуждена была спасаться, как в крайней обители просвещенных нравов. Простые сельские бабы, сами частенько подвергавшиеся подобным гонениям, дружно, как меньшую, жалели такую неудачницу и при случае столь же дружно, стаей кололи глаза ее трезвому, неуклюже пытавшемуся отшутиться мужу. Не учительское дело — бегать огородами от мужика. Иван Васильевич в школу глаз не казал — стеснялся, а жену даже так, в мужском незатейливом разговоре, называл Катей, без всяких там разнообразных прибавлений и эпитетов, может, потому, что в эпитетах был не горазд. Обходился без них, существительными. «Катя», и все, хорошо так, спокойно, и дети у них тоже шли спокойно, хорошо. Когда я у нее учился, их уже было трое: две девочки и мальчик. Девочки были всеобщие сестрицы, девочки-заступницы, еще и потому, наверное, что их самих никто на улице не лупил, а мальчик был грудной. Вот только болели они часто. В такие дни войдет в класс Екатерина Петровна, Катя то есть, приткнется к столу и грустно так, без «здрасьте-садитесь», скажет:

— Опять заболели. Прямо замучилась. Что делать? — спрашивала она у нас, и мы, шестнадцать гавриков, тоже грустно думали: что же делать — хотя этот квелый утиный выводок был нам вроде бы до феньки.

Где-то в седьмом мы все повлюблялись, причем каким-то квадратно-гнездовым манером, потому что девочек было только шесть, а нас, мальчишек, десять. Ходили мы тогда по последней моде деревенской пацанвы: в форменных галифе, которые привозили со срочной службы старшие братья и родственники, и в кирзовых сапогах. Летом свирепствовала мода на футбольные бутсы — в футбол в те времена играли на всех переменах. Стали самолюбивы, задиристы — может, сказывалась и наша полувоенная форма? — чуть что, кидались в драку. Бройлеры со шпорами. Дружеские связи в классе ослабели, каждый, может, впервые ощутил самого себя, прислушался к себе. Приложил ухо, а там — елки-моталки! — волны, туманы, гудки… Море! А ведь мы и в куда более зрелом возрасте не торопимся признавать существование такого же моря в каком-нибудь субконтинентальном Иванове.

И наше шестнадцатидушное человечество заштормило. Отношения в классе стали взвинченные. Квадратно-гнездовая любовь росла болезненно и бодливо, как растут у телят молочные рожки.

И тогда она сказала нам, что мы дураки.

Приткнулась к столу, поправила свой рыжий узел, из которого, как из литой, безукоризненно сработанной скирды, выбилась длинная, золотая, нежно блеснувшая на солнце соломинка (я думаю, своим узлом Катя наверняка кому-то подражала, пусть даже неосознанно. Он как будто связывал ее, молодую, сегодняшнюю, с дальней родней: народоволки, первые учительницы Советской власти, чья смутьянствующая женственность была упрятана, заточена в такие же медоносные узлы, повисавшие над тоненькими шейками, как разбухшие, готовые вот-вот сорваться вниз капли солнца под весенними стрехами).

— Вы дураки, — сказала Катя. — Человек, который чересчур торопится к неминуемой цели, очень многое пропускает в пути — такого, что уже не воротится никогда. Что минует раз и навсегда, нерассмотренным, неугаданным.

Вряд ли мы тогда что-то поняли из этих слов. Она и сама почувствовала это сразу, без переходов, заговорила о своем детстве.

— Тогда, — сказала она, — мальчишки тоже носили галифе — и в селе, и в городе. Но не из шика (тут, по-моему, Катя впадала в ошибку, типичную, когда люди одного поколения берутся судить о другом, младшем: не так сладко жилось и нам, и наши галифе, по сути, были осознанной необходимостью: не пропадать же добру!), а потому, что их отцы порой не успевали сносить фронтовую одежду, умирали от ран и контузий. В сорок пятом во всем нашем квартале не вернулся только мой отец, а уже в сорок шестом еще трое ребят схоронили отцов, переоделись в галифе и гимнастерки. Война навьючила на нас взрослые одежды, дела и даже горе, тоже на вырост, но мы все равно жили весело. Зимой — после войны стояли богатые зимы — ходили на речку и делали там кучу малу: катались с кручи. Не на санях — саней было мало. В корзинах. В две круглые плетеные корзины вмещался весь класс. Правда, чтобы не вылететь из нее, надо было держаться зубами, и то: начинаешь ехать в корзине, а заканчиваешь на собственном пузе.