Теракт

Пользуясь отсутствием пробок, Ким едет быстро, очень быстро. Она сама не понимает, как сильно нервничает. Можно подумать, что она хочет предотвратить скачки моего настроения, страшась, что я вдруг решу вернуться в Вифлеем.

Она распрямляет спину, лишь когда последние пригороды исчезают из зеркала заднего вида.

— А мы спешим? — вырывается у меня.

Она снимает ногу с педали газа так поспешно, точно сию секунду заметила, что наступила змее на хвост. Ее встревожил мой упавший голос. Я чувствую себя таким усталым, таким жалким. Зачем я поехал в Вифлеем? За порцией лжи — подлатать остатки своего имиджа? Вернуть достоинство — когда все разлетелось на куски? Выплеснуть им в лицо свой гнев: пусть знают, до чего мне отвратительны подонки, проколовшие мою мечту, как гнойник?.. Ладно, предположим, все вокруг узнали, как мне больно, в каком я гневе, люди, завидев меня, отворачиваются, стоит мне взглянуть… А что дальше? Что изменится? Какая рана заживет, какой перелом срастется?.. В глубине души я даже не уверен, что хочу докопаться до истоков моего несчастья. Нет, я не боюсь распутывать эту нить — но как скрестить оружие с призраками? Из-за их бесплотности у меня испортилось зрение. Я ничего не знаю ни о духовных наставниках, ни об их подручных. Всю жизнь я пропускал мимо ушей разглагольствования первых, не удостаивал вниманием возню вторых, вцепившись в свои амбиции, точно жокей — в уздечку. Я отрекся от своего племени, согласился на разлуку с матерью, шел на бесчисленные уступки ради того, чтобы всецело посвятить себя карьере хирурга; у меня не было времени вникать в события, сводящие на нет все призывы к примирению двух избранных народов, которые своими руками превратили благословенный Господень край в поле гнева и битвы. Не припомню, чтобы в этой битве я рукоплескал одним или осуждал других — считал, что обе стороны ведут себя неразумно, и скорбел о них. Я никогда не чувствовал, что вовлечен в драку паршивых овец с козлами отпущения, которых исподтишка стравливает мерзавка История, всегда готовая повториться. Мне так часто приходилось сталкиваться с враждебностью и подлостью, что не уподобиться тем, кто это творил, можно было, только тщательно от всего и всех отстраняясь. Была альтернатива: "подставь другую щеку" или "дай сдачи" — но я всему этому предпочел лечение больных. Мое ремесло — благороднейшее на свете, и ни на какие блага мира я не променял бы гордость, которую оно в меня вселяло. А значит, мое пребывание в Вифлееме было самонадеянной вылазкой — и только; моя отвага — сумасбродством. Кто я такой, чтобы считать, что справлюсь в одиночку там, где терпят неудачу профессионалы? Передо мной — идеально выстроенная организация, закаленная годами заговоров и вооруженных вылазок, недосягаемая и для самых смышленых ищеек тайной полиции. Я мог противопоставить ей только терзания одураченного мужа, раскаленное добела бешенство, а на них далеко не уедешь. В этом поединке ничего не значат ни душевное состояние, ни смягчение сердец; лишь пушки, пояса смертников и начиненные гвоздями бомбы имеют здесь право голоса, и горе кукловодам, чьи марионетки вдруг перестали слушаться: это схватка без жалости, без правил, где колебания означают неминуемую смерть, а ошибки непоправимы, где цель рождает свои собственные средства, где спасение никого не интересует — какое там спасение, когда голова идет кругом от жажды мщения и эффектных смертей. Между тем я всегда испытывал глубочайший ужас перед танками и бомбами, считая их крайним выражением всего худшего, что есть в роде людском. Мне совершенно чужд тот мир, в который я вторгся в Вифлееме; я не знаком с его ритуалами, его требованиями и вряд ли способен их усвоить. Я ненавижу войны, революции, истории об искупительном насилии: они крутятся вокруг своей оси, как сорвавшийся с резьбы винт, втягивают в этот кровавый бессмысленный кошмар целые поколения, пока у кого-нибудь в голове что-то не щелкнет. Я хирург; я считаю, что наши тела и так слишком подвержены страданиям, чтобы люди, здоровые душевно и телесно, еще их усугубляли.

— Завези меня домой, — говорю я Ким: в дальних отблесках показались небоскребы Тель-Авива.

— Хочешь какие-то вещи забрать?

— Нет, хочу остаться у себя.

Она сдвигает брови.

— Еще слишком рано.

— Ким, это мой дом. Рано или поздно мне все равно надо будет вернуться.

Ким понимает, что допустила промах. Раздраженным жестом она отбрасывает упавшую на глаза прядь.

— Я не то хотела сказать, Амин.

— Ничего страшного.

Несколько сот метров она едет кусая губы.

— Это все тот проклятый знак, который ты не сумел расшифровать?

Я не отвечаю.