Терапевт

Ночевать я остаюсь у Анники с Хеннингом; мне дурно от одной мысли о том, чтобы поехать к себе, в пустой дом дедушки Торпа. Мы едим такос и смотрим по телевизору фильм про Джеймса Бонда. Приходит эсэмэска от Маргрете – ответ на отправленное мной сообщение о том, что я заявила ее сына в розыск и если она что-нибудь от него услышит, то должна связаться с полицией. У нее даже сообщения исключительно немногословны: разумеется; спасибо, что предупредила, пишет она, как-то даже язвительно, мне кажется. Перед глазами мелькают кадры фильма, но я даже не пытаюсь понять, в чем там дело: мне не до того. За двадцать минут до конца фильма ухожу в их рабочий кабинет и ложусь. На выдвижной диван, тот самый старый икеевский диван, который стоял в гостиной первой общей квартиры Хеннинга и Анники: на нем был зачат Тео, как мне со смехом поведала Анника. Я закрываю глаза и думаю: две ночи назад мы лежали рядом. Сорок часов назад он, уходя, поцеловал меня в лоб. От него чуть-чуть пахло зубной пастой и кофе. На плече висела сумка. Теперь кажется, что я чуть ли не выдумала это. Я так устала… Как странно. Кажется, проснусь завтра утром, и окажется, что мне это приснилось или померещилось…

* * *

Он приходит к нам каждый вечер. Часто мы уже сидим на диване и смотрим телевизор; поздно, мы кемарим. У него капли росы в волосах, под курткой флисовая кофта и шерстяное белье. От него пахнет холодом, потом и химикатами. Это единственный постоянный мужчина в нашей компании; да, у Бенедикте есть парень, но они то сходятся, то расстаются. Иногда по пути к нам он заходит в магазин и приносит фрукты, шоколад, попкорн. Опускается на диван рядом со мной и сразу же обнимает меня, притягивает к себе, словно не может как следует расслабиться, пока я не окажусь в его руках. Прижимается губами к моим волосам, и я ощущаю все эти запахи: холода в здании, где он целый день корпит за работой, мерзлого пота, который все-таки прошибает его за это время, и используемых химикатов: лак, клей, краска. Руки запачканы. Иногда, если модель, над которой он колдует, требует столярной обработки, пахнет деревом. Он весь пахнет своей работой.

Я теперь знаю, что когда он обдумывает что-нибудь, то кусает ногти. Я теперь знаю, что его отец умер от рака поджелудочной железы через два месяца после постановки диагноза, а сам он был еще подростком. Я теперь знаю, что перед тем как кончить, он изо всех сил сжимает меня в руках.

* * *

Он зачислен вольнослушателем в архитектурный колледж, но по окончании весеннего семестра вернется в Осло. А мне остается учиться еще полтора года. Мы говорим обо всём: o родителях, тех, кого уже нет с нами, и о живых; o детстве, об учебе, о любимых телевизионных программах. Но не о том, что будет, когда он уедет.

– Полная откровенность – вещь относительная, – говорю я Ронье. – Ведь разве можно, собственно говоря, полностью довериться человеку, если знаешь, что это не навсегда?

– Ничего глупее я от тебя не слышала, – говорит Ронья.