Терек - река бурная

День у Ольгуши был переполнен событиями, а поговорить, несмотря на то, что кругом были люди, не удалось ни с кем. И вот теперь она, как одержимая, разговорилась перед незнакомой девкой, да еще казачкой, бог весть как попавшей сюда, в самое сердце организующейся красной обороны. Впрочем, рассказывая, она внимательно следила, как девка реагирует. А та — ничего, слушает, скособочив забинтованную шею, только глаза блестят. Всего один раз и перебила вопросом:

— А ты как же сюда попала, мобилизовали ай сама?

— Сама. А то как же? — удивилась Ольгуша. — Утром до дома доктора Питенкина раненых привели: Степана Андреича, с "Алагира" мастера, да еще двух парней с Тарского проулка — они первые схватились с контрой, подняли всех на ноги и не пустили казаков в нашу улицу… Привели, значит, а доктора с вечера дома нет… Ну, а я тут случилась с подружками. Порвали мы косынки, перевязали… У Степана-то Андреича рана тяжелая, под самое сердце угодили, гады!

— Помер? — выдохнула казачка.

— Пока не помер… А помрет. У него четверо ребят, да баба легкими хворая, да старуха еще… Ну, вот, перевязали, я и говорю девчатам: айда до немца-аптекаря за медикаментами — их еще много нам понадобится. Девчата мнутся, не даст, говорят… Немец тот пузатый взаправду — шкура страшная, за копейку удавится. А я говорю: айда! Ну, пошли. Я впереди, руку на поясе держу, будто наган в кармане. Вошли прямо в квартиру — аптека с улицы ставнями закрыта была. "Именем революции!" — кричу и прямо на немца наступаю. Он туда-сюда… Девчат много, придушат, думает. И давай выкладывать… Все забрали — вата, бинты, видишь? А вот йоду мало… — Оль-гуша любовно потрогала пальцем пузатый пузырек, стоявший на краю печки, и стала бережно засовывать его в свою самодельную санитарную сумку.

— Ну, вот и доставили мы это все сюда, как узнали, что комиссар со штабом из вагона переселяется… Тут оно сохранней, а девчата утром прибегут… А комиссар-то меня в обед увидел… — Ольгуша на секунду примолкла, покосилась на казачку, будто оценивая, стоит ли перед этой хвастать, и не удержалась, сказала, чуть понизив потеплевший голос:

— Похвалил, и даже ручку пожал: "Молодец вы, говорит, товарищ Хомутова… После войны непременно учиться пошлем… Врачом, говорит, наверное, быть хотите!.." А я: "Конечно, товарищ Серго, доктором!.."

— Это не тот, гривастый, который там атаманит? — кивнула Гаша на дверь, за которой шло совещание.

— Ну да. Черноусый, кудрявый… Приметила? Он такой, его сразу приметишь…

— Я про него слыхала. Зарженикидзев ему фамилия?

— Орджоникидзе, темняха ты деревенская! — беззлобно прикрикнула Ольгуша и тут же спохватилась:

— А откуда слыхала?

— Гуторили у нас… Я, как про бичераховский бунт прознала, до Легейды кинулась, ну а он говорит: "Ах, гады золотопогонные, как они нас упредили… Как раз под четвертый съезд подвели… Знаешь, гуторит, в городе на этой неделе съезд открывается… Сам Чрезвычайный комиссар Зерженикидзев…" чи как его там — може, он верно сказал, да я не расслышала…

— Стой, стой! — строго перебила Ольгуша. — Кто этот Легейдо? Говори…

Гаша стала рассказывать про Легейдо и Савицкого все, что знала, очень довольная, что заинтересовала, наконец, всезнайку-атаманшу.

— А они и мне листовки дали, чтобы в церкви раскинула… В тот самый раз офицерье с пулемета по людям пальнуло, у нас тогда двух убило да двух ранило, — хвастливо заключила Гаша.

— Листовки, говоришь, раскидывала? — переспросила Ольгуша, недоверчиво разглядывая казачку.

— Может, думаешь, брешу?! — возмутилась Гаша. — Да я тебе всю ее, ту листовку, перескажу, одну я для себя спрятала, и теперь за образом лежит. — И, закрыв глаза, она начала нараспев, как читают заики или малограмотные: — "Помните, казаки, что не большевики, а контрреволюционеры — старые царские генералы да полковники — начали гражданскую войну на Тереке…"

Ольгуша не перебивала, глядя на Гашу со все возрастающим интересом. Когда Гаша с подъемом произнесла заключительную фразу, она снова принялась выспрашивать про группу Савицкого, про станицу, и все покачивала головой, приговаривая:

— Значит, правду батька говорил… Значит, правду. Трудовые казаки — наши люди…

Наконец доверительным шепотом спросила:

— Как же ты все-таки ехать решилась? Крепко так любишь?

— А как же! Я такая: уж ежли что надумала — хочь в тартарары кинусь!.. Не поедь я, он сдуру женится — вот и пропала доля, и его, и моя, — со вздохом сказала Гаша.

Ольгуша стала расспрашивать про Антона: красивый ли, как насчет революции настроен, согласны ли его родители на брак.

Гаша, рассказывая, не заметила, как очутилась подле печки, рядом с Ольгушей, как взялась за вату. Заворачивая пакетики, они просидели до полуночных петухов; беседа лилась негромко, непринужденно, как у закадычных подружек, встретившихся после долгой разлуки.

Меж тем за стеной, отделявшей девушек от штаба, намечался план, решивший позже судьбу Советов во Владикавказе.