Терехин сон

Сначала из сенец, по пути, его завели в чулан, где лежали целые вороха всякой одежи. Тут надели на Тереху все чистое, новую рубаху из «французского» ситца, армяк — тоже новый… Дали ему дубленый, овчинный полушубок с обшивкой из синего сукна, две пары валенок, сапоги, шапку и много всякого приклада. Все лишнее, что в ту минуту не надобилось Терехе, свалили в особый сундук, стоявший тут же, у стены… После того уже Тереху привели в избу…

Светло, чисто, уютно было в этой избе. Широкие белые лавки шли вдоль стен; в переднем углу стоял большой стол, красиво расписанный всякими узорами. За перегородкой — большой, тоже крашеный поставец с стеклянными дверцами, точь-в-точь такой же, какой недавно сделал для себя Никольский поп, отец Василий. Чашек, стаканов, блюдцев и всякой другой посуды в том поставце видимо-невидимо, больше, чем у попа. По стенам в рамках картины наклеены, есть между ними и божественные, есть и «с генералами», всякие. Желтые, золотистые птички летают на воле, садятся то на подоконник, то на воронец и поют чудесно. Птичек, похожих на этих, Тереха в барской усадьбе видал — в клетках. Те хуже пели… Куда! Здесь послушать их, так ровно музыка играет… Потолок в избе — белый, гладко выструганный. Печка большая, хорошая, сложена «по-белому», не дымит, не чадит, — и копоти этой нет, не ест тебе глаза. А бревна-то какие в стене… страсть! Не обхватить! Толстые, белые да сухие, — ни единой щелочки не видать! «Что ж это такое? Господи! Вот рай-то…» — сотый раз думал Тереха, быстро оглядывая все прелести своего нового жилища. «Да! Тут, брат, можно жить!..»

Согрели самовар, принесли и поставили его на стол. Ну, уж и самовар!.. Одно слово — полутораведерный! Самовар — из желтой меди и блестит, как золото, не то что у Левонтья, на постоялом дворе; у Левонтья самоваришка всегда какой-то грязный, тусклый, весь в зеленых пятнах, без конфорки, с отбитой ручкой… А здесь все в порядке… Подали на стол калачей целую груду и белого пшеничного хлеба, подали сахару и меду, ломоть ржаного хлеба, всяких пирогов нанесли — с рыбой и сладких, блюдо горячей жирной баранины, блюдо вареной рыбы, блюдо — жареной, студню, печеных яиц… И от всего этого вкусный пар так и валит. Ешь, Тереха! Ешь — не хочу, сколько потребуется… «Вон как на том-тосвете! Не то что…» — восторженно подумал Тереха и тут же привздохнул, вспомнив о своей хозяйке и о сидоровцах… Они, поди, все еще ожидают «пособия», да ездят в морозные утра в лес за дровами.

Угощеньем распоряжался старый-престарелый дед Памфил. Тереха его до той поры еще и в глаза не видал: дед Памфил помер с лишком ста лет от роду, помер тогда, когда Терехе было только четыре года. Дед Памфил на Сидорове был самым древним стариком, какого только знавали на свете. Он жил при императрице и при трех императорах… Он и теперь, по старой привычке, относился ко всем, как к малым ребятам.

— Кушай, кушай, Тереша, на здоровье! Пей чай-то! — говорил он тихим, ласковым голосом, подвигая к Терентью чашку и блюдце, стогом наполненное крупными кусками сахара. — Пей, как хошь, хошь вприкуску, хошь внакладку… Сахару, паренек, не жалей: у нас его — горы…

И Тереха ел, Тереха пил, пил до девятого пота, наконец скинул свой армячишко, распоясался.

— Ну, земляки… и важнецкое же у вас житье здесь! — сказал он, обращаясь к собеседникам.

— Ничего! Живем хорошо — дружно, артельно, — ответили ему.

Много сидоровцев набралось в избу, все расселись около Терехи, как попало. Многих из них, давно умерших, подобно деду Памфилу, он вовсе не знал. Но тут, конечно, земляки скоро перезнакомились друг с другом. Смотрел Тереха на это сборище, и припомнилось ему, как, бывало, — когда какой-нибудь служивой из сидоровцев возвращался домой на побывку, — в избу к его родным сходился по вечерам народ — поглядеть на солдата, послушать солдатских россказней о чужедальних странах и о всяких диковинках. «Точно, как теперь!» — раздумывал Тереха, посматривая на окружавшие его лица. «Я как точно солдат с войны воротился, а земляки пришли поглядеть на меня да послушать моих сказов про наше боевое житье-бытье…»

Слово за слово, и пошла беседа своим путем.

— Ну, как же, братец, наши тампоживают? — спросили, между прочим, Тереху.

— Ничего! Бог милует, — с обычного своего присловия начал Тереха. — Нуждаются, известно… Особливо ноне соскучились больно… Хлеб-то плохо уродился, больно плохо, а тут еще червяк навязался, — согрешили совсем! Закупщики вот тоже по осени больно прижимают… Нужда, не дай бог!

— А как обчество? Что старшина наш поделывает? — спрашивали сидоровцы. — Правленье-то все там же, где и было?..

— Старшина… Да что ему поделывать! Из ума, почитай, совсем выжил… — продолжал Тереха, нимало не удивляясь, что сидоровцы на томсвете так любопытствуют насчет земных дел. — А правленье все там же… Собираются скоро, одначе, на другое место переносить. В ту сторону, знаешь, к Кузьмичу, за канаву, где пониже место-то будет… Ну, а обчество — ничего, все по-старому… Только вот, братцы вы мои, нонече этто у нас все больше, значит, на счет «пособия» пошло…