Тереза

Тогда, больше ни о чем не спрашивая, он, торопливо пятясь по стремянке, спустился на чердак и бросился к лестнице. Я не отставал. Мы быстро очутились внизу, но не успели мы выбраться из сеней, как от топота конницы затряслись дома. Пренебрегая опасностью, капитан выбежал, пересек площадь, отстранил двух солдат в шеренге и скрылся из виду. Рев множества голосов, странные отрывистые выкрики «Ура, ура», похожие на грай вороньей стаи, наполнили всю улицу, от околицы до околицы, так что почти не слышно стало глухого топота копыт.

В приливе гордости — еще бы, ведь я водил капитана в голубятню! — я неосмотрительно стал в дверях. Уланы — ибо теперь это были уланы — мчались вихрем с пиками наперевес. Доломаны из бараньего меха, развевающиеся за спинами, высокие медвежьи шапки, нахлобученные на уши, вытаращенные глаза, носы, словно утонувшие в усищах, за поясом огромные пистолеты с медными рукоятками, — казалось, мчится какая-то призрачная рать. Я еле успел отпрянуть. Кровь застыла в моих жилах. И, только когда раздалась стрельба, я очнулся как ото сна в глубине нашей горницы, против разбитых окон.

На улице потемнело, белый дым заволок каре. У водоема можно было различить только одного командира, словно застывшего на коне. Он казался бронзовой статуей, виднеющейся сквозь сизые струи дыма, откуда выбивалась сотня красных огней. Уланы скакали вокруг, как исполинские кузнечики. Одни кололи пиками и выхватывали их, другие с четырех шагов стреляли по республиканцам из пистолетов.

Мне казалось, что каре уже подается, — так это и было.

— Сомкнуть ряды! Держаться стойко! — кричал командир, и его голос был спокоен.

— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — передавали по рядам офицеры.

Но каре подавалось. Передний фланг выгнулся полукругом, почти соприкасаясь с бассейном. Штык с молниеносной быстротой отражал удар пики, но иной раз республиканец падал сраженный на землю. Республиканцы уже не успевали перезаряжать ружья; они уже не стреляли, а уланы всё подходили и подходили, всё смелели и смелели; они словно подхватили каре в свой водоворот и торжествующе кричали, считая себя победителями. Я и сам уже думал, что республиканцы побеждены, как вдруг, в самый разгар сражения, командир поднял шляпу на острие сабли и запел песню, от которой мурашки пробегали по спине. И весь батальон, как один человек, подхватил эту песню.

В мгновение ока передний фланг республиканцев выровнялся и пошел в наступление, оттесняя к улице все это множество всадников, — те наскакивали друг на друга, а их длинные пики колыхались, будто колосья.

Право, песня как будто вызывала у республиканцев ярость. Страшнее картины я еще не видел. И с той поры я понял, что люди, ожесточенные сражением, свирепее диких зверей.

Но вот что было еще ужаснее: последние ряды батальона австрийцев, в самом конце улицы, не видя, что творится на подступах к площади, всё приближались с возгласами: «Ура, ура!» — и передним рядам, теснимым штыками республиканцев, некуда было отступать. Уланы метались в невероятном смятении, слышались вопли отчаяния. Кони, раненные штыком прямо в ноздри, поднимались на дыбы, гривы их были взлохмачены, глаза выпучены. Они прерывисто ржали, яростно били копытами. Я издали видел, как злосчастные уланы, обезумев от страха, оборачиваются, прокладывают себе путь, ударяя своих же товарищей рукояткой пики, и улепетывают, как зайцы, мимо деревенских домов.

Спустя минуты две улица опустела. Человек двадцать пять — тридцать от силы были окружены на площади. Бедняги не видели, как их войско отступило, и, казалось, были сбиты с толку, не зная, куда бежать. Но конец наступил быстро. Снова раздался залп, и все они упали навзничь, кроме двух-трех человек, которым удалось проскочить в переулок Кожевников.

Виднелись только груды конских и человеческих трупов. Кровь струилась ручьем, стекала в ров, а оттуда — в оросительную канаву.

— Прекратить огонь! — приказал командир во второй раз. — Зарядить ружья!

В эту минуту на колокольне пробило десять часов. Селение представляло собой нечто неописуемое: дома изрешечены пулями, ставни висят на петлях, окна выбиты, трубы валятся, улицы усыпаны черепицей и битым кирпичом, крыши сараев пробиты насквозь. И целые груды трупов, и эти загнанные, бьющиеся на земле окровавленные лошади… Нет, все это трудно себе и представить!

Республиканцев осталось не больше половины. Суровые и грозные, они держали оружие наготове, откинув на спину широкополые шляпы. Позади, в нескольких шагах от нашего дома, командир обсуждал положение со своими офицерами. И вот что я отчетливо услышал.

— Перед нами австрийская армия, — говорил он отрывисто, — надо уносить ноги. Через час перед нами будет двадцать — тридцать тысяч человек; их пехота окружит селение, и тогда мы пропали. Я намерен отступить. Кто-нибудь возражает?

— Нет, все ясно как день, — ответили остальные.