Тереза

— О да! В утро битвы он спал у нас под навесом. Собака лежала на его ногах. Он спал там, я это хорошо помню! — говорил я волнуясь, потому что женщина, казалось, смотрела мне прямо в душу, — так она смотрела и на дядю.

— Ну, а потом, Фрицель?

— Потом он был с другими барабанщиками в середине батальона, когда появились хорваты. Под конец же, когда начался пожар на улице, а республиканцы уходили, я увидал его позади отряда.

— Он был ранен? — спросила женщина слабым, едва слышным голосом.

— О нет! Барабан висел у него на плече, он шел и плакал, а другой барабанщик, постарше, говорил ему: «Бодрее, малыш, бодрее, Жан». Но он словно и не слышал… Щеки у него были мокры от слез.

— Фрицель, а ты ясно видел, что это он уходил? — спросил дядя.

— Да, дядя. Мне было его очень жаль. Я все смотрел ему вслед, пока он не исчез за околицей.

Тогда женщина снова закрыла глаза, и мы услышали приглушенные рыдания. Слезы катились по ее щекам. Грустно было смотреть на нее. И дядя шепнул мне:

— Слезай-ка со стула, Фрицель, пусть без стеснения выплачется.

Но только я собрался слезть, как она протянула руку и задержала меня, что-то шепча. Дядя Якоб понял ее и спросил:

— Вам хочется поцеловать мальчугана?

— Да, — ответила она.

Он пригнул мою голову к ее лицу; она поцеловала меня, все еще всхлипывая. Я тоже расплакался.

— Вот и хорошо, — заметил дядя. — Вот и хорошо. Теперь вам нужно успокоиться, сударыня, Постарайтесь уснуть, и вы снова будете здоровы… Вы свидитесь со своим братцем… Бодрее! Бодрее!

Дядя увел меня и задернул занавески.

Кротолов прохаживался взад и вперед по горнице, его лицо горело. Он сказал:

— Ну и мужественная женщина, господин доктор! Честная женщина… будь она республиканкой, будь кем угодно… А тот, кто думает иначе, негодяй.

— Да, — ответил дядя, — у нее благородная натура, я это понял сразу по ее лицу. Просто повезло, что Фрицель вспомнил о мальчике. Бедная женщина очень тревожилась. Теперь я понимаю, почему имя Жан не сходило с ее уст, когда она бредила. Теперь все будет хорошо, дружище Кротолов, все будет хорошо. Слезы облегчают.

Они вышли в сени; я слышал, как они разговаривали обо всем этом и на пороге.

Я уселся у камелька и стал утирать щеки обшлагом рукава. Вдруг ко мне подошел пудель — он кротко смотрел на меня. Пес положил лапу мне на колено и стал ластиться. В первый раз я безбоязненно обхватил руками его большую кудлатую голову. Мне казалось, будто мы уже давным-давно друзья и что я никогда его не боялся!

Немного погодя я поднял глаза и увидел дядю — он только что вошел и с улыбкой наблюдал за мной.

— Видишь, Фрицель, как тебя любит бедный пес, — сказал он. — Теперь он будет ходить за тобой следом, ибо понял, что у тебя доброе сердце.

И дядя оказался прав: с того дня пудель охотно сопровождал меня. Он с важностью ходил за мной по всей деревне, и я гордился этим больше, чем Зафери Шмук гордился уланским пистолетом.

Глава седьмая

СНЕГ шел не переставая весь день и всю ночь. Все думали, что горные дороги занесет и мы больше не увидим ни улан, ни республиканцев. Впрочем, из-за одного небольшого происшествия перед людьми снова воочию предстали тягостные последствия войны, заставив их поразмыслить о том, сколько горя на бренной земле.

Случилось все это в девятом часу утра, на следующий день после того, как к нашей больной вернулось полное сознание.

Дверь в кухню держали отворенной, чтобы в горницу шло тепло.

Я топтался возле Лизбеты, сбивавшей масло у очага. Стоило мне чуточку повернуть голову, и я видел дядю, сидевшего у замерзшего окна. Он просматривал календарь и то и дело усмехался.

Собака — звали ее Сципион — сидела около меня и, уныло позевывая, упорно и серьезно смотрела, как я то и дело слизывал сливки, вытекавшие из маслобойки.

— Да послушай же, Фрицель, — говорила Лизбета, — о чем ты думаешь? Съешь все сливки, и мы останемся без масла.

В горнице медленно тикали часы, на улице стояла глубокая тишина.

Так продолжалось с полчаса. Лизбета только что выложила сбитое масло на тарелку, как вдруг на улице раздались голоса; затем дверь в сени открылась, и кто-то затопал ногами по плитам, отряхивая снег. Дядя повесил календарь на стену и посмотрел на дверь. Вошел бургомистр Мейер. Колпак из пушистой шерсти с двумя кисточками был надвинут у него на уши; воротник казакина заиндевел, на руках были большие, до локтей рукавицы заячьей кожи.

— Примите мой привет, господин доктор, примите привет, — сказал толстяк. — Снег валит, а я пришел. Но что поделать — приходится, приходится.

И, отряхнув рукавицы — они так и остались висеть у него на шее на шнурках, — он снял колпак и продолжал:

— Обнаружен труп — лежит, бедняга, в сарае старика Реебока, за кучей хвороста. Как видно, солдат, вернее, капрал, а может, даже и капитан, — говоря по правде, понятия не имею. Вероятно, он забрался туда во время сражения, чтобы спокойно умереть. А сейчас нужно составить акт о смерти — я не могу установить, отчего он умер, это не входит в круг моих обязанностей.

— Что ж, бургомистр, — произнес дядя, поднимаясь, — иду. Но нужен бы еще один свидетель.