Тереза

— Ты не пользуешься этой картой, гражданин доктор, а мне она нужна, и я ее реквизирую в пользу республики. Ну-ну, забудем об обидах! Выпьем еще стаканчик во имя праздника Согласия.

Без слов понятно, с какой готовностью Лизбета побежала в погреб за новой бутылкой.

К дяде Якобу вернулась вся его уверенность в себе. Командир посмотрел на меня и спросил дядю:

— Твой сын?

— Нет, племянник.

— Крепыш, ладно скроен, — сказал он. — Понравилось мне, как он поспешил тебе на защиту. Ну-ка, подойди, — добавил он, притягивая меня за руку.

Он погладил меня по голове и произнес грубоватым, но добродушным голосом:

— Воспитывай мальчишку в любви к правам человека. Вместо того чтобы пасти коров, он может стать командиром или генералом, как всякий другой. Теперь все двери перед ним открыты, любое место занимай; нужны только мужество да удача, и всего добьешься. Вот я — сын кузнеца из Саррегемина, и, не будь республики, я бил бы по наковальне. Наш граф, этот дылда, — он сейчас с имперскими войсками — был бы орлом по милости божьей, а я был бы ослом; теперь же все наоборот по милости революции! — Он разом опрокинул стакан и с лукавым прищуром добавил: — В этом есть небольшое различие.

Рядом с ветчиной лежала одна из наших лепешек, испеченных республиканцами с самого начала. Командир отрезал мне кусок.

— На́, лопай на здоровье, — сказал он уже совсем благодушно, — да постарайся стать человеком!

Потом, повернувшись к кухне, крикнул своим громовым голосом:

— Сержант Лафлеш!

Старик сержант с седыми усами, иссохший, как копченая селедка, показался на пороге.

— Сколько караваев, сержант?

— Сорок!

— Через час нам нужно пятьдесят, а в десяти печах испекут пятьсот: по три фунта хлеба на человека.

Сержант вернулся в кухню.

Мы с дядей смотрели на них, не шелохнувшись.

Командир снова склонился над картой, подперев голову руками.

Стал заниматься пасмурный день. Видна была тень часового, шагавшего перед окнами с ружьем в руках. В селении водворилась тишина. Почти все республиканцы, положив голову на вещевые мешки, спали вокруг жарких костров, которые они развели. Другие спали в домах. Медленно тикали часы, огонь по-прежнему, мигая, горел на кухне.

Так продолжалось недолго. Вдруг на улице раздался шум. Стекла задребезжали, дверь с шумом отворилась, и раздался крик нашего соседа, трактирщика Иозефа Шпика:

— На помощь! Горим!

Но никто в селении не шелохнулся; каждый предпочитал спокойно сидеть дома. Командир прислушался и крикнул:

— Сержант Лафлеш!

Сержант ходил узнавать, что случилось, и поэтому явился не сразу.

— Что там происходит? — спросил командир.

— Аристократ-кабатчик не желает подчиниться реквизиции, не слушает гражданку Терезу, — с важным видом ответил сержант.

— Вот как! Пусть его приведут.

Сержант вышел.

Через две минуты наши сени наполнились людьми. Дверь распахнулась, и появился Иозеф Шпик в короткой куртке, в широких холщовых панталонах и пушистом шерстяном колпаке. Его вели четыре вооруженных солдата-республиканца. Лица у них были смуглые, под цвет пряника, шапки рваные, рукава с продранными локтями, штаны с большими заплатами на коленях, а дырявые башмаки перевязаны веревками. Все это, однако, не мешало им держаться прямо и гордо — по-королевски.

Кабатчик — у него были одутловатые щеки и плоский лоб — шел, засунув руки в карманы. Он сгорбился и еле держался на своих длинных ногах. Он смотрел в землю, был ошеломлен.

Позади, в тени, виднелось лицо бледной худощавой женщины — она тотчас же привлекла мое внимание. У нее был высокий лоб, прямой нос, продолговатый подбородок и иссиня-черные волосы. Волосы спускались широкими полукружиями на щеки, а косы были уложены в высокую прическу, лицо, закрытое с боков, казалось удлиненным. Глаза у нее были большие, черные. Поверх ее войлочной шапки с трехцветной кокардой был надет красный платок, завязанный под подбородком. До сих пор я видел у нас в краю только белокурых или темно-русых женщин, поэтому она произвела на меня неотразимое впечатление, я был восхищен и просто опешил. Дядя, казалось, был поражен не меньше. И мы не спускали с нее глаз с той минуты, как она вошла в сопровождении пяти-шести республиканцев, одетых под стать четырем первым.

На ней был просторный плащ из синего сукна с тройной пелериной, спускающейся ниже локтей. На ремне через плечо она несла бочонок, ее шея была повязана черной шелковой косынкой с длинной бахромой — разумеется, то была военная добыча. Косынка подчеркивала красоту ее спокойного и гордого лица.

Командир молчал. Когда все вошли, он пристально посмотрел на Иозефа Шпика — тот был ни жив ни мертв. Затем обратился к женщине, которая сбросила шапку, тряхнув головой:

— Ну, Тереза, что тут происходит?