Теряя веру. Как я утратил веру, делая репортажи о религиозной жизни

Совесть позволяла мне предохраняться без чувства вины и без страха вечного осуждения. Совесть позволяла видеть в Евхаристии лишь символическое воспроизведение Тайной Вечери. Я собирался стать «кафе-католиком»: выбирать из «меню» церковных учений лишь те, которые мне подходят. Однако мой выбор основывался на убеждении, а не на удобстве.

Чтобы стать католиком официально, мне требовалось пройти годовой курс катехизации: несколько вводных лекций, а затем несколько месяцев обучения. На курс я записался летом 2001 года. Грир пошла вместе со мной: ей хотелось освежить в памяти веру своего детства. Мы думали даже о том, чтобы после моего присоединения к церкви обвенчаться и снять с себя католическое клеймо «прелюбодеев», недостойных принимать Причастие.

По вечерам во вторник и по утрам в воскресенье мы приходили в церковь Царицы Ангелов в Ньюпорт-Бич, чтобы побольше узнать о Католической церкви, ее истории и учении. Программу под названием «Обряд Христианского Посвящения для Взрослых» (ОХПВ) вел отец Винсент Джилмор. Отец Винсент принадлежал к консервативному норбертинскому ордену: в церкви Царицы Ангелов он служил, поскольку в диоцезе округа Оранж не хватало католических священников. Человек лет под сорок, приезжавший на службу на горном велосипеде, он верил во все, чему учит церковь, и умел заражать своей верой слушателей. Об учении церкви он рассказывал просто, ясно и с большим чувством. Появился у меня и личный «наставник». Мне посчастливилось познакомиться с Бобом Гэнноном, долговязым седоватым джентльменом, чьи доброта и терпение не знали границ. В общении он был милым, мягким человеком — однако работал в прокуратуре округа Оранж, так что я знал, что он может быть суровым. Однако для меня Боб стал добрым «опекуном», терпеливо отвечающим на бесчисленные вопросы, которыми я его забрасывал.

По мере того как люди в классе перезнакомились и начали сходиться друг с другом, кое-кто узнал во мне религиозного репортера «Таймс». Солгу, если скажу, что мне это было неприятно. Соученики вспоминали некоторые мои статьи. Несколько человек припомнили материал, который я дал в газету несколько месяцев назад, перед Пасхой. Я писал об ушедшем на покой епископе Нормане Макфарленде — огромном человеке, ростом не меньше шести футов четырех дюймов, с широченными плечами и мощным басом. Епископ славился крутым нравом. Когда его преемник, епископ Тод Д. Браун, впервые опубликовал финансовый отчет диоцеза, многие священники радостно объявили, что грядет новая эра — эпоха прозрачности. Имелось в виду, что епископ Макфарленд управлял финансами диоцеза железной рукой, никого не посвящая в свои траты.

Я позвонил в воскресенье после полудня, чтобы гарантированно застать епископа дома. Зная его репутацию, набирал номер не без трепета. Телефон прозвонил несколько раз, затем епископ снял трубку, и я услышал сердитое рычание: «Алло!»

— Добрый день, епископ, — начал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Это Билл Лобделл из «Лос-Анджелес таймс». Я сейчас работаю над статьей и хотел бы получить у вас комментарий... — Я запнулся, пытаясь придумать что-нибудь такое, что растопит лед и поможет начать беседу. — Прекрасный день сегодня, не правда ли?

— Отличный был день, черт побери, — рявкнул он, — пока не позвонили вы и не оторвали меня от футбольного матча! Ну, что вам нужно?

И вот так прошел весь разговор.

Однако моя пасхальная статья, написанная много позже, показывала епископа Макфарленда в совсем ином свете. В канун Страстной Пятницы епископ вместе с отцом Джоном Макэндрю провел службу для заключенных в тюрьме Тео-Лейси-Брэнч в округе Оранж, Калифорния. Я при этом присутствовал, и после службы заключенный Энтони Ибарра признался мне, что сегодня лучший день в его жизни. Всего две недели назад у Ибарры родился сын; заключенный горько плакал, думая о том, как нескоро его увидит. Но священник омыл ему ноги — совсем как Иисус двенадцати изумленным ученикам перед Тайной Вечерей. Отец Джон Макэндрю вымыл и поцеловал ноги Ибарры и еще одиннадцати узников. А затем епископ Макфарленд выслушал его исповедь.

— До сих пор сердце колотится! — говорил мне Ибарра. — Я просто говорил, говорил без передышки... а он отвечает: неважно, что ты натворил — Бог все равно тебя любит. И на меня словно снизошло что-то. Наверное, это и есть мир. Просто удивительно! Я принимал наркотики, но от наркоты такого кайфа и близко не бывает! Никогда в жизни я не был так счастлив, как сейчас на службе.

Служба шла в бедной тюремной часовне. Вместо скамей — белые пластмассовые стулья. Вместо служек — четверо помощников шерифа с рацией на поясе.

Под аккомпанемент треска и гула голосов из полицейских раций заключенные пели гимны, принимали Причастие, соединяли руки, опускались на колени в молитве. Многие плакали.

— Очень немного в нашей жизни, — говорил епископ Макфарленд двадцати восьми узникам в оранжевых комбинезонах, — таких моментов, когда можно точно сказать: мы делаем то, чего хочет от нас Бог. Именно такой миг наступил для нас сейчас.