Читаем Тернистый путь полностью

Тернистый путь

— А это — казахское отделение, господин сотник.

— Начальство, значит, — «догадался» сотник.

— Да, большевистские птенцы, но мы обрубили им крылья, не дали взлететь! — самодовольно закончил подвыпивший Сербов.

На следующий день мы узнали, что Павлова искромсали саблями…

Были в тюрьме и такие заключенные, которых не подвергали истязаниям. Они как-то оставались в стороне, хотя и не были безучастными, когда слышали стоны заключенных, избиваемых бандитами-тюремщиками.

Попадали в тюрьму и крестьяне, далекие от политической борьбы, но отказавшиеся вступить в белую армию.

После очередной мобилизации бросили в тюрьму немца по фамилии Гоппе, якобы агитировавшего молодежь не подчиняться властям.

На вид ему было не более двадцати лет. Родом он оказался из села Долинки Акмолинского уезда. Русским языком владел плохо, а по-казахски почти ничего не понимал. Но тем не менее это не помешало найти нам общий язык.

Однажды в полночь в нашу камеру ворвались надзиратели и два вооруженных солдата.

— Гоппе, вставай, пошли! — послышалась команда.

— Куда? — спросил он.

— На допрос!

Мы долго не спали в ожидании товарища. В тюрьме тишина. За решетчатым окном непроглядная тьма. Только белыми бабочками кружится снег, устилая землю. Белой стеной высится занесенная снегом тюремная ограда…

Ночь поглотила нашего товарища.

Прошло немало долгих минут. Вдруг снова послышался лязг отпираемой двери, и втолкнули измученного Гоппе. Пошатываясь, он дошел до своего места и упал.

Мы бережно уложили его, стали расспрашивать. Гоппе ничего не мог выговорить в ответ, только обнял меня и по-детски заплакал, приговаривая:

— Скажи, когда придут красные? Когда?..

— Не плачь, надо терпеть, ты же не дитя! Скоро придут красные, — как мог, успокаивал его я.

Гоппе скрипел зубами, сжимал кулаки.

Неподалеку от тюрьмы находилось русское кладбище. Вот туда-то и водили Гоппе четверо солдат. Избивали прикладами, пинали, валяли в снегу до тех пор, пока не устали сами.

Немного лучшим, чем в наших камерах, было положение в тюремной больнице. Днем двери не запирались. Одно время там лежали больные, наш Нургаин и учитель Горбачев.

Тусип хотя и не был больным, тоже попал в больницу, сразу же обособился как алаш-ордынский представитель.

Лечить больных приходил невзрачный фельдшеришка, плохо одетый и похожий на паршивого отощавшего коня.

В часы медицинского приема заключенные обычно высказывали свои жалобы на плохое самочувствие надзирателю и, получив его разрешение, шли к фельдшеру за лекарством.

Однажды и я, почувствовав недомогание, отпросился у надзирателя в «больницу». Кроме фельдшеришки там оказался Сербов и врач Благовещенский.

— На что жалуетесь?

— Да вот… появились колики, никак не проходят. Не дадите ли какого-нибудь лекарства? — попросил я.

Благовещенский осмотрел меня и попросил фельдшера дать мне лекарство. Ехидно улыбаясь, фельдшер сказал:

— Я бы дал этому типу яд для «скорого выздоровления!»

«Чего этому несчастному-то надо?»— с изумлением подумал я.

Если грозен Сербов — то у него власть. Он начальник тюрьмы, председатель комиссии по борьбе с большевиками, человек образованный — как-никак техник. Его цель в этой борьбе ясна! Он хочет властвовать, угнетать, командовать.

Но чего добивается несчастный фельдшеришка с протертыми штанами? Чего ему-то нужно? Он тоже алаш-ордынец, подобный тем, которые обивают колчаковские пороги с насыбаем за губой, с малахаем под мышкой, подобрав полы чапана, и вторят белогвардейцам: «Уничтожим большевиков!»

Бедные вы, бедные!

При Колчаке казахские деятели начали помышлять о создании национального совета.

Однажды тюрьму посетил омский прокурор. Обходя камеры, заглянул и в нашу. Расспросил о том, о сем, в общем ни о чем и повернулся к выходу. Но я окликнул.

— Можно вас спросить?

— О чем?

— До каких пор мы будем сидеть здесь без суда?

— До тех пор, пока будет образован национальный совет! — ответил он.

В это время красные уже подходили к Оренбургу и Уфе.

— А как скоро будет создан национальный совет? — продолжал я.

Он посмотрел на меня, помедлил и ответил:

— Не скоро! — и вышел.

Когда закрылась дверь, мы рассмеялись.

Так и текли похожие друг на друга дни и ночи…

Рядом с нами через стенку сидели три женщины. Они каждый вечер пели. Печальные голоса их разносились по безмолвной тюрьме. Грусть и тоска по свободе одолевали нас.

Из окованного железом окна тянет пронизывающей стужей. На улице морозно.

Но разве могут услышать и понять тюремные стены страдания заключенных? Напрасны слезы перед каменным безмолвием.

Нас опять перевели в другую камеру. Но и там не стало легче, время-то шло одинаково тоскливо и медленно. Иногда играли в шашки, рассказывали, читали книги, которые нам передавали тайком.

Я и парикмахер Мартлого, «максималист», ставший впоследствии большевиком, проводили в камере беседы, устраивали некое подобие собраний на свободе.

Так тянулись бесконечные дни…