Тернистый путь

Далеко было идти, но я все же отправился туда, где виднелись пасущиеся овцы. Пришлось раздеться, когда переправлялся через речку, поросшую тальником. Мутная вода холодна, словно мерзлое железо, ошпарила, обожгла тело холодом и хотела увлечь за собою, как легкое перекати-поле…

Когда солнце село, я еле добрался до аула, расположенного на берегу речушки. Здесь оказались жители зимовки с макушки Кара-Тока. Остановился на ночлег.

Спозаранку, выпив чаю и чашку кумыса, отправился дальше.

День холодный. С запада дует ледяной, насквозь пронизывающий ветер. Порою серые облака собираются, сгущаются и опускаются вниз к земле.

Опять переправился через речку с тальником и наткнулся на аул. Когда второй раз переходил холодную речку вброд, один всадник выехал из аула навстречу мне. Чернобородый, краснощекий, с открытым добрым лицом, он на саврасой кобыле подъехал ко мне.

— Давай я переправлю тебя, садись-ка на круп моей лошади! — предложил он.

— Нет, я сам перейду, спасибо… Он с иронией заметил:

— Вишь, какой ты жигит! Что за вежливость такая?! Я не отпущу тебя ни на шаг, пока не переправлю! — заявил он и поставил коня поперек тропинки. Я переехал на крупе кобылы и попрощался с добрым казахом.

Заглянув в аул, я убедился, что не сбился с дороги, иду верно. К полудню увидел аул на плоскогорье. Вблизи паслось стадо овец. Я присел в густо поросшем ковылем овражке, вынул из кармана лепешку и, смазав ее остатком масла, начал есть. Ко мне подъехал на рыжем воле мальчик-чабан. Глаза его жадно смотрели на хлеб. Одежда на нем разодрана, залатана. Похоже, он только что оправился от тифа. Щеки бледные. Я подал ему хлеб с маслом. Он поймал его на лету, как окунь, глотающий наживку.

— Вот и наступил день, когда я увидел масло! — с горечью заметил мальчуган.

— Разве у вас в ауле нет масла?

— У нас еле пережили суровую зиму! Много прошло времени, как мы не пробовали масла!

— Ты пасешь большое стадо овец. Неужели у хозяина нет масла?

— Может быть, для себя и есть, но нам разве достанется?

— Сколько тебе платят?

— Доброй платы нет, о которой можно было бы говорить…

— Но все же?

— Пуд пшеницы, одну пару сапог, потом еще изношенный халат, вот и все!

— За эту плату ты пасешь стадо все лето?

— Да! — ответил пастух,

…В другом ауле я зашел в юрту старшей сестры Мукая, о которой мне говорил Ильяс. Она тоже живет бедно. Отсюда уже было недалеко до аула Балабая, где жил мой нагашы Мукай.

В пору вечерней молитвы я прибыл в аул Балабая Сары-адыр. Он стоит обособленно. Сопку Сары-адыр можно увидеть издалека. Аул Балабая расположен на самой ее макушке, он все еще находился на зимовке. Когда я подходил к подножью Сары-адыра, серые облака сгустились и опустились ниже, начал падать снег. Я так устал, что еле вскарабкался на плечи Сары-адыра..

Аул состоял всего лишь из четырех хозяйств. В одной из юрт жил мой нагашы Мукай. В большой юрте — сам Балабай, который приходится Мукаю тестем. В третьей юрте жил старший сын Балабая.

Я увидел жигита, который поил из ведра мухортую кобылу с белым пятном на лбу. Поздоровались. Плечистый, рослый, с редкой бородой и усами, похожими на хилые травинки каменистой местности, он одет в короткое купи, покрытое сверху полосатой тканью. На ногах его были казахские сапоги с войлочными чулками, на голове поношенный тымак из черной мерлушки, похожий на шлем богатырей. По описанию самого Ильяса, это и был Мукай. Мимо нас то выходили со двора, то входили во двор люди, не обращая на нас внимания.

— Вы Мукай? — спросил я.

— Да… А откуда ты меня знаешь?

Я вкратце рассказал, откуда иду и тут же объяснил, что я — Сакен. Он сначала раскрыл рот от удивления, но затем недоверчиво усмехнулся.

— Молодой человек, не надо выдумывать. Мы — казахи — в любом случае должны принять гостя!

Не поверил мне Мукай, подумал, что я не Сакен, а лишь прикидываюсь жиеном, чтобы меня здесь приняли. Мукай меня никогда не видел. Я опешил. Что делать? Я начал рассказывать подробнее. Сказал, что был у Ильяса, описал его хозяйство, поведал, как Ильяс меня провожал и как с пути вынужден был вернуться обратно. Рассказал про бедность и в семье Ильяса. Свое белье и суконный бешмет я отдал Ракишу — сыну Ильяса, а взамен надел залатанный бешмет Ракиша. И тут же я для убедительности показал его Мукаю. Сказал, что зимой умер старший сын Ильяса. Мукай поверил, изменился в лице, заплакал, стал обнимать меня. Вскоре к нам подошел седой человек с палкой в руках, сам Балабай. Увидев слезы на глазах Мукая, он участливо спросил, что случилось.

Вошли в юрту Мукая. По моей просьбе всем аулчанам Мукай представил меня так:

— Это сын Катши, родной сестры отца. Он доводится мне жиеном. Возвращается с завода Екибастуз на родину в Акмолинский уезд.