Тернистым путем [Каракалла]

– А ты, – торопливо сказала Мелисса, – отправишься к госпоже Эвриале. Она еще ждет меня. Расскажи все и попроси ее от моего имени лечь спать. Скажи также, что я помню слова относительно «исполняющегося времени». Запомни это выражение. Объясни ей, что если я снова подвергаю себя опасности, то делаю это по внушению моего внутреннего голоса, который говорит мне, что так следует поступить, и это справедливо, поверь мне, Александр.

Художник обнял и поцеловал сестру, но пожелания, которые он высказал ей по пути, она поняла только наполовину, потому что его голос прерывался от волнения.

Он считал подразумевающимся само собою, что должен проводить ее до комнаты императора, но она не допустила этого. Его появление повело бы только к новым затруднениям, говорила она.

Он покорился и на этот раз, но не согласился ждать ее возвращения здесь.

После того как Мелисса исчезла в помещении императора, он тотчас же исполнил желание сестры и сообщил Эвриале о случившемся.

Снова, ободренный матроной, которую отвага Мелиссы сначала испугала не меньше, чем его, он вернулся в передний зал, где, то в глубоком волнении ходя взад и вперед, то отдыхая на мраморной скамье, дожидался сестры. При этом им часто овладевал сон. Тогда все омрачавшее его веселую душу удалялось от него, и вместо устрашающих образов, мучивших его во время дремоты, он во сне видел прекрасную христианку Агафью.

XX

Приемные комнаты уже были пусты, когда Мелисса проходила по ним теперь. При известии, что цезарь спит, большинство друзей императора отправилось на покой в город, а немногие оставшиеся были безмолвны при ее появлении. Филострат сказал им, что император питает к ней большое уважение как в единственной особе, которая может облегчить его страдания своею собственною чудесною силою врачевания.

В таблиниуме, превращенном в комнату для больного, теперь не было ничего слышно, кроме дыхания и легкого храпа спящих людей. Филострат тоже спал в кресле на заднем плане комнаты.

Когда философ возвратился, Каракалла заметил его и в полусне, а может быть, и совсем во сне приказал ему оставаться при нем, и, таким образом, философ был принужден провести ночь здесь.

Вольноотпущенник Эпагатос лежал на подушке, взятой из столового зала, врач крепко спал, и, когда его храп раздавался громче, старый Адвент толкал его и тихонько предостерегал. Он, бывший почтальон, был единственным человеком, который заметил приход Мелиссы; но он только блеснул ей навстречу своими полуслепыми глазами и после безмолвно заданного самому себе вопроса, что могло привести девушку снова сюда, повернулся, чтобы тоже заснуть, так как пришел в убеждению, что это молодое и сильное создание будет бодрствовать и находиться под рукой, если цезарю понадобится что-нибудь.

Его мысли о возвращении Мелиссы привели его ко многим предположениям, но не дошли ни до какого результата. «Нельзя узнать женщин, – заключил он свои размышления, – если тебе неизвестно, что у них самое неправдоподобное часто становится верным. Эта, конечно, не принадлежит к числу флейтисток. Кто знает, какая непонятная для нашего брата причуда или глупость привела ее сюда? Во всяком случае ей легче, чем мне, держать глаза открытыми».

При этом он кивнул ей и тихо попросил принести плащ из пустой соседней комнаты, потому что старое тело нуждается в теплоте, и Мелисса охотно исполнила его желание и с любезною заботливостью окутала дрожавшие от холода ноги старика широкою каракаллой.

Затем она опять вернулась к ложу больного, чтобы дожидаться его пробуждения. Он крепко спал, это было видно по его ровному дыханию. Другие тоже спали, и скоро тихий храп Адвента, смешивавшийся с более громким храпением врача, показал, что он перестал бодрствовать. Спящий Филострат по временам бормотал какие-то невнятные слова, а лев, которому, может быть, грезилась свобода на его песчаной родине, часто взвизгивал во сне.

Она одна бодрствовала.

Ей казалось, что она находится в царстве сна и вокруг нее среди какого-то странного шороха волнуются видения и грезы.

Ей было страшно, а мысль, что она, единственная женщина, находится среди такого множества мужчин, усиливала это неприятное чувство страха.

Она не могла сидеть на стуле. Неслышно, как тень, она приблизилась к изголовью спящего императора и, сдерживая дыхание, стала прислушиваться. Как крепко он спит! Но ведь она пришла затем, чтобы говорить с ним. Если его сон продлится до восхода солнца, то помилование ее близких придет слишком поздно, и прикованные к жесткой скамье отец и брат должны будут вместе с ворами и убийцами ворочать тяжелыми веслами как галерные невольники. Каким страшным способом исполнится тогда желание отца употреблять свою силу в дело. И разве Филипп, узкогрудый философ, в состоянии вынести напряжение, которое оказывалось гибельным даже для многих сильных?

Она должна была разбудить страшного человека. Только он один мог оказать помощь в этом случае.