Терновая цепь

Он открыл глаза. В полумраке салона они сделались темными, как листья папоротника или лесной мох. «Мой прекрасный Мэтью», – подумала она. Он был сломлен своим горем, но от этого казался ей еще прекраснее.

– О, Разиэль, – хрипло произнес он. – Это настоящая пытка.

– В таком случае нам следует расстаться, – тихо ответила Корделия, но не отняла руку.

– Но мне нравится эта пытка, – продолжал юноша. – Сладостная боль. Я так долго ничего не чувствовал, я закрыл свое сердце для привязанностей, для радостей и печалей. А потом появилась ты…

– Не надо, – мягко сказала Корделия.

Но он продолжал говорить, глядя куда-то вдаль, на картину или сцену, видимую только ему.

– В Средние века изготавливали такие особые кинжалы, знаешь, узкие, тонкие, которые могли проникать сквозь щели в доспехах.

– Мизерикорд, – сказала Корделия. – Для того чтобы избавить смертельно раненного рыцаря от мучений. – Она встревожилась. – Неужели ты?..

Мэтью рассмеялся, правда, немного неестественно.

– Я лишь хотел сказать, что ты проникла сквозь мою броню. Я чувствую все. К добру или к худу.

– Нам нельзя вести подобные разговоры, – вздохнула девушка, сжала его пальцы в последний раз, потом отстранилась и стиснула руки на коленях, чтобы побороть соблазн потянуться к нему снова. – Мэтью, ты должен рассказать Джеймсу…

– Рассказать ему… что? – фыркнул Мэтью. Он был бледен, на лбу и висках выступили капельки пота. – Что я люблю тебя? Ему это известно. Я ему сказал. Здесь больше нечего обсуждать.

– Я имела в виду тот случай на Сумеречном базаре, – объяснила Корделия. – О зелье, которое ты купил у фэйри. С ним тебе будет легче говорить об этом, чем с родителями, он сможет помочь тебе, поддержит, и ты поговоришь с ними. Мэтью, эта тайна отравляет тебе кровь, как яд. Ты должен избавиться от нее. Ты же смог сказать мне; сумеешь и…

– Я сказал тебе потому, что ты мало знаешь тех, кто в этом замешан, – перебил ее Мэтью. – Джеймс знает мою мать всю жизнь. Она была его крестной. – Юноша говорил бесстрастным голосом. – Я не уверен, что он сможет искренне простить меня за то, что я сделал.

– Я думаю, он сможет простить тебе все что угодно.

Мэтью резко поднялся на ноги, едва не опрокинув бокал. Некоторое время он стоял, держась за спинку стула; волосы прилипли к мокрому лбу, взгляд остекленел.

– Мэтью, – в тревоге воскликнула Корделия. – Мэтью, что…

Не говоря ни слова, он бросился к выходу. Корделия подобрала тяжелые шерстяные юбки и побежала за ним. Забирать пальто было некогда.

Она обнаружила его за углом, на Бервик-стрит. Свет керосиновых фонарей ослепил ее, и она не сразу заметила его фигуру; он скорчился у сточной канавы, дрожа всем телом, а над ним со стуком проезжали экипажи, покрытые изморозью.

– Мэтью! – Корделия в ужасе шагнула к нему, но он махнул рукой, отгоняя ее.

– Не подходи, – хрипло произнес он, обхватив себя руками. Его тело сотрясали спазмы. – Пожалуйста…

Корделия повиновалась и остановилась в нескольких шагах от него. Прохожие спешили мимо, не обращая на Мэтью внимания. Он не воспользовался гламором, но видом приличного джентльмена, которого выворачивало наизнанку прямо на улице, в Сохо никого было не удивить.

В конце концов он кое-как поднялся на ноги, проковылял к фонарю и, прислонившись к столбу, трясущимися руками достал из внутреннего кармана флягу.

– Не надо… – Корделия сделала движение, чтобы отнять ее.

– Это вода, – прохрипел он. Вытащив льняной носовой платок, он вытер руки и лицо. Влажные волосы свисали ему на глаза. Корделии было в этот момент очень больно смотреть на него – на юношу в дорогом костюме, с платком, украшенным монограммой, с осунувшимся серым лицом и отупевшим взглядом.

Он убрал флягу, скомкал платок и швырнул его в канаву. Потом взглянул на Корделию налитыми кровью глазами.

– Я помню то, что ты сказала там, внутри; я знал это и без твоих слов. Ты хочешь, чтобы я бросил пить. Так вот, я пытаюсь бросить. Я не пил спиртного с… со вчерашнего дня.

– О, Мэтью, – пробормотала Корделия. Ей хотелось подойти к нему, взять его руку. Но по его лицу, по тому, как он держался, она поняла, что ему не хочется этого, и осталась на месте. – Мне кажется, это не так просто. Человек не может взять и перестать пить.

– Я всегда считал, что смогу, – без выражения произнес он. – Думал, что смогу остановиться в любой момент, стоит мне только захотеть. Потом я попытался бросить, в Париже, в первый день. И мне было очень, очень худо.

– Ты хорошо это скрывал, – сказала она.

– Я едва сумел продержаться двенадцать часов, – ответил он. – И понял, что в таком состоянии не смогу ничем быть тебе полезен. Я не оправдываюсь, просто пытаюсь объяснить, почему солгал, что не пью. Я пригласил тебя в Париж не для того, чтобы ты ухаживала за мной, пока я корчусь на постели, вцепившись зубами в подушку.

Корделия могла бы сказать ему, что он поступил неразумно, что она предпочла бы держать его за руку, пока он метался в лихорадке. Что нет ничего хуже лжи. Но она решила, что сейчас не время; это будет все равно, что пнуть его любимого пса – крошку Оскара.