Терра

Если мы, крысы, занимались устранением дыр, то мышки договаривались с землей, чтобы не разверзалась, с вулканом, чтобы не извергался, с оползнем, чтобы не шел. Это когда дыра уже открылась на поверхности, из нее ползет скверна, и все вокруг недовольное, возмущенное.

Частенько бывало, что крысы и мыши работали вместе, хотя папашка говорил, что мыши избалованные, трусливые существа. Они не знали, что такое погибать медленно. Если не получалось договориться, то в катастрофах умирали первыми, конечно. Но тут ведь как – повезет или нет.

А нам, говорил отец, всегда не везет.

Но в идеале бывало так: ты закроешь рану в земле, мышка землю успокоит, а кто-то еще уберет плесень, которая осталась, уже распространившуюся наверх грязь. И все чисто, все счастливы.

Но так редко получалось. Может, Уолтер того и хотел, элементарной, значит, эргономики.

Я-то лично ни единой мышки в своей жизни не видал, и мне было про них интересно узнать. Хоть бы издалека посмотреть, понюхать.

Шел я, короче, по тенистым аллеям из сраных любовных романов, сражался с желанием перелезть через очередной заборчик и поцарапать капот чьей-нибудь новенькой машины, пока не уткнулся в самое прекрасное гнездо на земле.

Нет, серьезно, я был так поражен, что сло́ва вымолвить не мог.

Первым делом я увидел высокий кованый забор с острыми пиками, завершающими каждый из прутьев, и все было витое, в сердцах, в изгибах, а в просветах – идеальный изумрудный газончик.

Дом был такой белый, как привидение. Богатые люди любят белый цвет, способность поддерживать нечто маркое в постоянной чистоте для них вроде показателя умения жить в роскоши.

Эй, чувак, смотри, я богат, я противостою энтропии, как могу.

Дом был большой, в то же время он казался приземистым, каким-то хоббитским из-за того, что весь первый этаж увивал плющ, только окна и двери торчали. Второй же этаж сиял этой первозданной белизной, сверкал высокими французскими окнами. Крыша была серая, благородного, ну, может, и мышиного даже цвета, это смешно, конечно. Ой, а кованые балкончики, а розочки – викторианская открытка, и только.

Легкий закос под старину тут же нивелировался голливудским таким бассейном с мраморной широкой лестницей, ведущей в него, с водой синее неба, с лежаками, на которых легко было представить каких-нибудь знаменитых актрис.

Вообще-то весь бассейн был окаймлен мрамором и потому выглядел как украшение, сапфир в странной огранке, огромный круглый медальон.

Я так всем впечатлился, что не сразу заметил девчонку на балконе. Она смотрела на меня, вышла специально ко мне, тоже меня учуяв.

Мы так и стояли, уставившись друг на друга. Она была мне ровесницей, но оделась, как маленькая взрослая. На ней было строгое, длинное, закрытое платье, черное с зелеными бархатными вставками, старомодное почти до костюмерности. На запястье поблескивали тонкие часики, они ловили в себя солнце, и я сразу их приметил.

Наконец она ушла с балкона, исчезла, чтобы появиться, ну, минут через пять. Подошла к ограде решительно так и серьезно, открыла мне калитку.

– Ты хотел зайти?

– Чего?

У нее был сильный акцент, я его сразу не узнал, секунду думал, откуда она такая.

– Эдит Маутнер.

Эдит была светлоглазая, темноволосая и бледная, носила смешные, серьезные очки, которые вроде бы были ей в пору, но казалось, что чуть великоваты. Лицо у нее было милое, но как будто бы недостаточно, без намека на красоту. Вроде бы глазастая девчонка с мягкими чертами, но была какая-то странно диссонирующая с этими чертами отстраненность, холодность, словно она носила маску.

Зато сиськи у нее были обалдеть, я сразу заценил. Но, в общем-то, это все было не важно, я с первой секунды понял, что Эдит – телка, холодная как лед, что она вообще не по этим делам. И не ошибся – никогда я ее не видел ни с мужиком, ни с девчонкой, ни с кем вообще.

– Борис Шустов.

От неожиданности я представился полным именем, я от нее так опешил.

– Мы недавно сюда переехали. Я еще не успела познакомиться с кем-то нашего…

Она долго и мучительно подбирала слово, наконец поправилась:

– Наших видов.

Эдит смотрела пристально, но неспокойно, было в ней тайное смятение, не из-за меня, от каких-то ее собственных мыслей и чувств. Она сложила руки на груди:

– Россия мне интересна. Я читала книгу о соцреализме. Утопическое искусство, тоталитарное – это всегда интересно. Искусственное искусство.

Она не пыталась поддержать разговор, взгляд ее вообще-то был устремлен куда-то поверх меня. Развернулась и пошла к двери, чуть в бассейн не наебнулась, поскользнувшись.

– Я тебе и про соцреализм расскажу, и про что хочешь, только покорми меня!

Она растерялась, вроде бы для нее наш разговор был закончен.

– Да, конечно. Иди за мной.

Я сразу почувствовал, что ей навязываюсь, но это мне было все равно – в желудке урчало.

Сукой, ледяной королевой там какой-нибудь Эдит не была, это точно, она была скорее как камень, и только когда мы с ней бухали водку до соплей, тогда она размягчалась, выходила из оцепенения.