Терракотовая старуха

Я излагаю коротко, телеграфным стилем. Фридрих говорит: «Дайте Екатерину Ивановну». Катерина берет трубку. Слушает, хмуря брови. «Хорошо, Евгений Фридрихович. Да. Поняла». С Фридрихом она всегда разговаривает стоя, даже по телефону.

«Ну?» – мы с Еленой вступаем одновременно. «Сказал вносить изменения. Приедет через два часа».

Это трудно – пристроить шестьдесят строк. Вбить в основной договор. Девочки рассчитывают по буквам, размечают пробелы: последняя страница должна полностью совпасть. На ней стоят подлинные печати: наша и финская.

На часах – половина десятого. «Фирма “Парадиз”, здравствуйте, – Елена снимает трубку. – Да. Одну минуточку... Это тебя, с Парнаса».

Машина уже пришла.

Катерина выводит на принтер: мы изучаем придирчиво, осматриваем каждый лист. «Вот, – она говорит. – Вроде получилось. Теперь немного пожамкать и можно подписывать странички».

Из коридора доносятся голоса. Фридрих входит в приемную, на ходу расстегивая пальто. На его рост – слишком длинное. Лучше бы слегка подкоротить, немного, сантиметров на десять...

«Ну-ка, ну-ка...» – он бросает пальто на спинку кресла. Катерина отступает на шаг. Елена говорит: «Сейчас переведем подписи...» Это я понимаю: подписи переводят на оконном стекле.

Фридрих говорит: «Не забудьте проверить ручку: Лахтинен подписывал перьевой. Таможенные документы готовы?» Это вопрос ко мне.

Я киваю.

«Ладно, – он говорит, – сделаю пару звонков, а потом – закончим. Зайдете, – короткий взгляд на запястье, – через полчаса».

Катерина вытягивается в струнку: «Евгений Фридрихович, а я?..» – «А вы, – он бросает через плечо, – заканчивайте и можете идти».

Он заходит в кабинет. Дверь щелкает коротко и сердито.

Я вижу, как слабеет струна. Изнутри словно вырвали жесткий стержень. Всхлипнув, Катерина бежит к двери, шарит слепыми пальцами. Дверная ручка не поддается...

«Может... – я смотрю ей вслед, – надо что-то?..» – «Не надо, – Елена останавливает мой порыв. – В этом месяце ей не выдали доплату. Нечем рассчитываться с бонной». – «А может, просто забыл?» – «Помнит», – Елена усмехается коротко.

Катерина возвращается, идет к своему столу. На щеках – красные пятна. Скованные движения марионетки – руки повисли вдоль туловища, ноги не сгибаются в коленях. Она берется за лист, сосредоточенно растирает пальцами. Глаза прогорели. На дне – черные угли.

«Давай... Я тоже...»

Черные угли смотрят на меня с ненавистью: «Я все сделаю сама».

Моя комната крайняя. Я сажусь и раскладываю бумаги. Если она не заплатит бонне, ее дочь останется без присмотра. Как будто я виновата. При чем здесь я?

Я тяну на себя оконную створку. Там, за окном – тьма. На той стороне улицы чернеет ограда Юсуповского сада. Днем до нас долетают голоса. Дети, живущие в окрестных домах, гуляют со своими мамами. Этой осенью я так и не съездила на кладбище. Весной, когда станет полегче...

Рука тянется к горлу. Пальцы скользят, хватают самую крупную бусину. Мое любимое ожерелье сделано из натурального камня. Их называют поделочными. Мне не нравится это слово. Поделка – подделка... Ожерелье я купила сама. В Лавке художников. Темно-синие камни. Мама сказала: «Не ко всему подходит. Синий – обязательный цвет...»

Когда мне плохо, я катаю бусины. Как будто они остались от мамы...

Я выглядываю в окно, вдыхаю холодный воздух. Снизу – визг тормозов. Поперек рельсов, отсвечивающих синим, разворачиваются три машины – колесами в тротуар. Из машин выскакивают какие-то фигуры, перебегают на нашу сторону. Я слышу, как жахает парадная дверь.

В прихожей верещит звонок. Дверь сотрясается под тупыми ударами. Хруст замков.

«Встать!» Кто-то одетый в черное. Я и так... «Ну!» Он сует под ребро, поводит волчьим глазом. На губах вскипает серая пена: «Где? Говори, сука гребаная!..» Я ничего не чувствую. Ни боли, ни страха. Только холод – металла под ребром.

«Серый! Здесь! Сюда!» Топот сапог.

Волчий глаз вспыхивает: «Сидеть! Ну!»

Он бежит на зов. Я – одна. Одна в своей комнате.

Опускаюсь на стул, вдыхаю, пытаясь расправить бронхи. Там, за стенкой, сдавленный крик. Это – его и девочек... Убили... Теперь – меня.

Снаружи тихо. Я иду к двери. Выхожу в прихожую. Под столом охранника кто-то шевелится и скулит. Входная дверь распахнута настежь. Если свернуть направо, выскользнуть на лестницу... Я сворачиваю налево, иду, ступая на мерзлых ногах...

Бумаги разбросаны по полу. Девочки, сложив на коленях руки, сидят по местам. Дверь в кабинет распахнута. Из кабинета – глухие голоса. Они выходят. Трое. С каждым из них Фридрих прощается за руку. Мой идет мимо, улыбаясь. Губы, сшитые из кожзаменителя, лопнули в углах. Он облизывает запекшуюся пену. На серых губах остаются следы.

«До свидания, всего доброго», – девочки поют ангельскими голосами. Такими злыми голосами...

Фридрих морщится, бросает через плечо: «Этого мудака – ко мне!» Елена бежит в прихожую. Семенит мелкими шажками.