Терракотовая старуха

– Наши подзащитные ни при чем. Их просто использовали. В своих произведениях русские классики отражали окружавшую их действительность. Искали выход из нравственного тупика. Разве они виноваты, что советские методисты передергивали их мысли? Мы полагаем, – адвокаты обращаются к судьям, но метят в присяжных заседателей, – это не тянет на статью.

Судья подзывает представителей двух противоборствующих сторон. До тех, кто собрался в зале, долетают отдельные слова.

«Вот именно. Если уж на то пошло...» – «А темы? Просто кишат уликами. “Лев Толстой как зеркало русской революции”...» – «Но это же – явный подлог. Домыслы вождя мирового пролетариата...» – «Не скажите... А отрицание жизни образованных классов? А Манифест 17 октября? В нем нет ничего для народа. Между прочим, это слова вашего подзащитного. Его подлинные слова. Великому старцу захотелось чего-нибудь порадикальней. Может быть, ленинских декретов, призывавших к сознательному творчеству миллионные массы рабочих и крестьян?..»

Судья поднимает молоточек:

– Протест отклонен. А вас, – он обращается к прокурору, – я предупреждаю в последний раз. В деле, которое мы рассматриваем, ирония неуместна. Так что потрудитесь...

Я открываю глаза.

Сын моей бывшей подруги в беде. «В беде, – я повторяю про себя. – И с этим надо что-то делать. Делать, а не воображать всякие глупости. Вроде суда над классической русской литературой...»

Два следователя, сидящие в моей голове, воспрянув, потирают руки. Голос доброго звучит мягко и увещевающе:

– Татьяна Андреевна, голубушка! Ну к чему все эти винтажные заморочки? Эту рыбину обглодали до косточек.

– И потом... Матушка Татьяна Андреевна! – голос злого вступает исподволь. – В сложившихся обстоятельствах определенно – не ваш вопрос. У мальчика есть родители. Вот пускай они и заморачиваются. Пусть! – завершая песенку, он отмахивается характерным русским жестом.

– И вообще... – добрый следователь морщится. – При чем здесь классическая русская литература? Не станете же вы утверждать, что это они, – он косится на великие портреты, – учили вас двоемыслию?

– Вот-вот, – злой следователь чинит карандаш. – Умение договариваться с собой – имманентное свойство интеллигенции. Разве нет?

Я опускаю голову. Мне нечего возразить. В наших извилинах всегда сидели два следователя. Их диалоги звучали, как две оперные партии. Так уж они устроены: наши двуличные мозги. Усмехнувшись, я поправляю себя: не оперные, а опереточные. Похоже, их оперетта расположилась удобно и вольготно.

Голос доброго следователя приводит несокрушимые аргументы:

– Просто нелепо и смешно... Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как он? Ну, если можешь, – хихикнув, он бросает взгляд на коллегу, – тогда взгляни на всех высокомерных и унизь их, сокруши нечестивых на местах их, зарой их всех в землю и лица их покрой тьмой. Тогда и я признаю, что десница твоя может спасать...

Следователи – мои ровесники. Умеют разговаривать на моем родном языке. На языке моих подлинных цитат, родимых, как местные осины. Добрый следователь смеется и грозит пальцем. Немудрено. Уж мы-то с ним понимаем друг друга. Нам не нужны никакие переводчики.

«Ладно, – я думаю, – еще поглядим... Порешаем наш общий вопросик. Посмотрим, кто кого?»

– А разве – нет? – я завожу свою партию. – Если помните, однажды я уже попробовала: взглянула, унизила, сокрушила. Не то чтобы зарыла, но уж, во всяком случае, покрыла тьмой... Спасла зверка, пойманного на месте преступления.

– Ну разве можно сравнивать! – они выпевают хором. Как слитную музыкальную фразу.

– Во-первых, тогда вы были виннером. А теперь, извините... – добрый следователь разводит руками.

– А во-вторых, – его коллега заканчивает мысль, – ваш Фридрих вынужден был пойти на попятный. Потому что надеялся использовать вас и дальше. И, наконец, в-третьих, – злой следователь подводит промежуточные итоги. – Согласитесь, когда вы работали на Фридриха, все-таки это была и ваша война.

Два следователя, сидящих в моих мозгах, предвкушают победу. Против них у меня нет разумных аргументов.

– А потом... Татьяна Андреевна. Нет-нет, – добрый следователь машет руками, – конечно, это личное...

Злой следователь пощелкивает пальцами:

– Личное... Не личное... Короче: его мать. Ваша бывшая подруга. Как ни крути, увела вашего мужика. Я уж, – он вздыхает деликатно, – молчу про ту историю, с вашим бывшим мужем...

– А вот это вас не касается, – я пресекаю решительно. В разговоре с ними я буду стоять до последнего. На ее стороне. – Уж с этим мы как-нибудь разберемся. Без вас.

– Ага, – добрый следователь кивает. – Без нас. Уже разобрались. Пятнадцать лет назад.

Я пропускаю мимо ушей. Что мне до их дешевых прихватов.

– Что касается моего любовника, не увела, а подобрала, – я слышу свой ясный голос. В разговорах с ними мне ясно все наперед.