Территория жизни: отраженная бездна

Тёмная сила одолела. Потянулись из деревни горькие подводы, увозящие баб, стариков и детей в дальние края, многих – на верную погибель от лишений, холода и голода. Мужиков же многих за бунт приговорили – кого к лагерным срокам, а кого и к высшей мере… Храм лишился колоколов и куполов. Хотели было взорвать его, да уж больно хороши и крепки были стены. Был в них и коровник, и мастерские, и склад. А в конце концов, остались руины, березняком поросшие, с отхожим местом в прежнем алтаре. Тут уж моли-не моли «Господи, спаси Россию» – не замолишь. Сперва скверну вычистить подобает, порушенное восставить из руин… А тогда, глядишь, и услышан будет покаянно-молитвенный вопль.

Когда Андрей Григорьевич с семейством приехал в Ольховатку, застал он здесь картину препечальную. На фоне чарующей Богом дарованной красоты – распад, разруха и одичание. Работы нет. Досуга нет, а потому заменяет его единственно доступный «досуг» – водка. Отцы пьют, матери пьют, дети – сплошь болезненные, истощённые, отстающие… Всего их, детей, было 48 человек на всю школу. Младшим преподавали старшие. Профессиональные педагоги в глушь ехать не желали. «Один такой дурак нашёлся» – профессор Лекарев, подобно профессору Рачинскому, променявший столичную кафедру на сельскую школу. Рачинскому, однако же, легче было. И дело не в том, что всё ж дворянин со своим поместьишком. Дело в деревне и во времени. Деревня в ту пору была многолюдна, преобильна и здрава. А время… Ближайшим другом и покровителем Рачинского был сам обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев. Государи Александр Третий и Николай Второй знали о подвижнической деятельности просветителя и поддерживали её.

Положение же Лекарева было совсем иным. Вместе с семьёй он день за днём привыкал к новой жизни, осваивая сельский труд, обстраиваясь и пытаясь найти своё место в избранном уделе. Местные жители смотрели на «пришлеца», как на отменного чудака. Ну, какой нормальный человек поедет из Москвы в какую-то глухомань? Либо дурень, либо законченный неудачник. Блажной, одно слово.

Поначалу и Андрея Григорьевича терзали сомнения: я не погорячился ли он, столь круто изменив жизнь, сорвав жену с работы, детей – от школы, всех – от друзей и родных? Во имя чего, собственно? Во имя собственной теории о том, что человек должен жить на земле, что деревню русскую нужно спасать не болтовнёй и газетной писаниной, а предметным деланием в ней самой, что бессмысленно рассуждать «про» и «за» русский народ (уж сколько о нём томов исписано – и умами много более светлыми, нежели наши, скудные!), а нужно к народу этому идти и вместе с ним пытаться выбраться из той пропасти, в которую всех нас столкнул ХХ век… Раз на запальчивое это требование, услышал Лекарев законное возражение:

– Вот, ты и поезжай! Покажи пример! А в столичных собраниях за «чаркой чая» рассуждать о том, что и как «надо» и ругать других – это умников завсегда вдоволь.

Сын старший, Санька, пошутил потом:

– Развели тебя, батя, на «слабо»!

И так, и не так… Подтолкнули просто к тому, к чему сам стремился, но не мог решиться сделать шаг.

А сделав, содрогался первое время. И что такое учудил? Ведь ни дня прежде в деревне не жил, хотя по родове – круглый крестьянин со всех сторон. Да только все предки, как могли, из совхозно-колхозного «рая» в город сбежали, и Андрей Григорьевич уродился коренным москвичом. А деревню потом только и видел, когда «на картошку» в институте ездил или же позже – из окна тёщиной дачи… Ну, как сам себя обманул? Увлёкся химерой? Себя-то ладно, но семья – не поломал ли ей жизнь?

Было, однако, то, что укрепляло Лекарева в верности своего выбора. Вот, это самый храм. Андрея Первозванного. Его небесного покровителя. Не могло быть случайностью, чтобы его новый дом оказался именно подле этого храма. Не так часто встречаются в наших деревнях церкви, носящие имя первого апостола. Божий промысел это, не иначе.

Изба же, которую купил Андрей Григорьевич, продав московскую квартиру, крепкий, добротный пятистенок начала ХХ века, принадлежала некогда настоятелю Андреевского храма, расстрелянному в 37-м году.