Террор на пороге

Сегодня Катя продолжала посвящать меня в нечто сокровенное, понизив голос до абсолютного шепота:

— Но этот наш одноклассник не безразличен Далии… Более того, она в него со страшной силою влюблена. Выдаю ее тайну. Это грешно… У меня не может быть от тебя своих секретов. Свою!.. Но, видишь, даже чужие тебе раскрываю. Поскольку они все же связаны и со мной. — Иначе бы, значит, она себе этого не позволила. — У меня есть план, которым тоже с тобой поделюсь. Хочу убедить этого парня, что Далия лучше меня. Что я не стою его поклонения, а Далия стоит!

— Разве в этом можно «убедить»? — удивилась я.

— Докажу, что у нее прекрасный внутренний мир. С моим не сравнить…

— Разве влюбляются во внутренний мир?

— Ну, и внешность Далии преобразую… Она ей значения не придает. Это ошибка. А я заставлю… Я переделаю!

«Преобразую», «заставлю», «переделаю»… Мне вспомнился Бернард Шоу и его знаменитый «Пигмалион». В Катины интонации пробились властные нотки. Она, похоже, замыслила добиться своей цели любой ценой.

«Любая цена», я думаю, ни для какого замысла не годится. Но, может, все-таки во имя добра… Нет, и всякое «во имя» меня настораживает. Придется следить, чтобы «цена» не оказалась для Кати рискованной.

— Мечтаю, чтобы подруга стала счастливой. Ты понимаешь? Некоторые наряды свои ей подарю. Не «дам поносить», а вручу насовсем.

Я имею претензии ко вкусу дочери: он слишком уж безупречен. Одевалась бы не столь привлекательно — и мне было бы поспокойнее. Так я думаю, желая уберечь Катю от преждевременных обожаний.

Внезапно и она в нашем разговоре вернулась к запискам, понизив голос до вовсе уж еле слышного:

— Для начала скажу Далии, что все эти записки — только не удивляйся! — адресованы ей. В них ведь имя мое — наверно, в целях конспирации — не упомянуто.

Я встрепенулась:

— Это же авантюра!

— Назовем это фантазией. Которую я уже стала превращать в действительность. И превращу!

Опять появились властные нотки. Нежность и мягкость дочь сплавила с неотступной твердостью, кого-то изобретательно оберегая, поддерживая. «А ее кто-нибудь, кроме меня, возьмется поддерживать, защищать?» — одними и теми же загадками мучаю я себя.

— Далия обретет радость, а может, и счастье. И он вместо безответной любви познает любовь взаимную.

«Неплохо, также, что дочь будет ограждена от притязаний незрелости, которая слепо принимает первое увлечение за ниспосланное навечно. И это грозит порой ужаснейшими последствиями!» — подумала я. Предотвращать подстерегающие дочь неприятности стало моим наваждением.

Катя меж тем продолжала излагать свои новые изобретательные намерения:

— Я сумею убедить Далию, что она на эти «вопли души» ни словом и ни взглядом не должна откликаться. Втолкую, что завоевывать жаждут те крепости, которые кажутся неприступными. А что доступность вызывает лишь равнодушие… Пусть он вступит в битву. Я мечтаю, чтобы Далия почувствовала себя женщиной!

— Не рано ли вам чувствовать себя женщинами?

— Этим надо проникнуться уже в детском саду. Ощутить прекрасность нашего пола! Я это имею в виду, а не что-либо иное…

У меня на душе отлегло.

Катя задумала поделиться с подругой своими нарядами, а если окажется возможным, и своей привлекательностью. Она вообще грезит со всеми чем-то делиться. А что оставит себе? И захотят ли с ней хоть чем-то поделиться в ответ? Не слишком ли моя дочь идеальна для окружающей ее действительности? Была бы она характером похуже — и мне было бы гораздо спокойнее. Опять нагнетаю, задаю себе втихомолку вопросы, которые никогда не осмелюсь произнести вслух.

Но дочь, думаю, распознает и непроизнесенные мною тревожные фразы, недоумения. И начинает на них отвечать. Однажды она сказала:

— Матерей нельзя допускать до жюри конкурсов, в которых участвуют их дети. Тут уж не жди объективности! Далия, поверь, взаправду лучше меня. И талантливей… Я без нее, к примеру, давно уж заблудилась бы в математических дебрях.

Допустить, что какая-либо школьница талантливее моей дочери? Это выше моих сил. И, нарушая педагогические законы, я заявила:

— Людям привычно переоценивать себя. Это неосмотрительно и нескромно. А ты себя безалаберно недооцениваешь. Что тоже несправедливо. Прислушайся к Пушкину: «Ты — сам свой высший суд!» А высший суд обязан быть в высшей степени справедлив.

— Вот именно… Хотя поэт к Художнику обращался.

— Ты тоже художественная натура! Умело решать математические задачки — это еще не проявление одаренности. И творчества… Другое дело, твои рисунки, твои акварели. Они уже побывали на выставках! А умеет ли Далия так танцевать, как ты?

— Ничего… Танцевать я ее научу.

— Таланту нельзя научить — с ним надо родиться.

— Не знаю, родила ли ты талант, но меня ты определенно родила. И в результате ко мне крайне пристрастна.

— Мы живем в демократическом государстве — и потому позволь мне иметь свое мнение. О тебе, о Далии, обо всем…

В запале я обратилась к политическим аргументам.

— Как я могу хоть что-то тебе запрещать? — Катя примиряюще меня обняла. — Я очень тебя люблю…

Так, нивелируя свои возражения, она завершает наши нечастые споры.