Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX — начало XX в.)

Основоположник «чернознаменства» И.С.Гроссман-Рощин противопоставлял его «кропоткинизму», зараженному, с его точки зрения, докапиталистическим демократизмом в форме либерального федерализма. Чернознаменство, подчеркивал Гроссман, «характеризуется идеологической и тактической борьбой на два фронта. С социал-демократизмом, поскольку социал-демократизм II Интернационала и явно и тайно прикрывал классовой фразеологией общенациональную тактику и идеологию. С кропоткинизмом, поскольку наряду с бунтарством и максимализмом на деле утверждался тщательно замаскированный мелкобуржуазный федерализм и минимализм. Борьба с демократизмом — центр, душа чернознаменства»[559].

Гроссман настаивал на том, что чернознаменцы принципиально отличались от максималистов именно тем, что не верили в немедленное осуществление социалистических или коммунистических идеалов; они предполагали возможность длительного существования демократического государства и стремились не только разрушить самодержавный строй, но и создать в период революции «такие революционные традиции, с которыми будущая демократическая законность должна считаться, как с объективным фактом и нелегко преодолимой силой». Безмотивный террор должен был сыграть в создании этих традиций решающую роль.

Об этом отчетливо говорилось в передовой статье первого номера чернознаменского «Бунтаря», озаглавленной «Современный момент и наши задачи»: «Итак, наши задачи и лозунги в современный момент таковы: в среде крестьянства лозунг — земля и орудия обработки. В армии — отказ от военной службы, призыв к военным бунтам и поддержке народа в его борьбе. Этим мы разоблачаем половинчатость клича: "буржуазная революция". Второе: учащенное применение экономического террора — как главное и ничем не заменимое средство накопления революционных традиций, как средство вырыть непроходимоглубокую пропасть между пролетариатом и буржуазией. Работа среди резервной армии увеличит количество врагов общества, врагов, с которыми не может справиться демократия. Всем этим мы парализуем попытки демократии вытравить душу рабочего движения — бунтарский дух. Этим мы подкладываем динамит под буржуазный поезд»[560].

Таким образом, чернознаменский терроризм был направлен не только против настоящего — социальноэкономического и политического устройства самодержавной России, но и против будущего — потенциального буржуазно-демократического строя, установления которого в стране опасались анархисты. Возможно, именно антидемократизм большевиков показался привлекательным Гроссману, приветствовавшему впоследствии Октябрьскую революцию, объявившему себя вскоре после ее победы анархо-большевиком, а в 1926-м году направившему в газету «Правда» письмо, в котором «городу и миру» сообщалось, что родоначальник чернознаменства стал теперь приверженцем идей большевизма.

Многочисленные теракты, осуществленные анархистами в годы революции, не привели к желаемым результатам. «Как же случилось, что наши акты остались только мелкими актами и поглотили так много жизней?» — ставился вопрос на страницах «Бунтаря». Объяснялись неудачи дезорганизованностью движения, разобщенностью отдельных групп, что приводило к «измельчанию» террора — «наш террор бил ближайшего городового и оставлял целым дальнего губернатора». После этой справедливой констатации обращалось внимание на отсутствие организованного террора, террора, «при котором нужны большие технические приспособления, выдержка в выжидании, выслеживании и подготовлении акта. Организация террористических актов не под силу одной группе, но она станет возможной при наличности объединения движения вообще»[561]. Нетрудно заметить, что меры, которые предлагались для более эффективного ведения террористической кампании, организационно напоминали эсеровские. Общими и для террористов любого толка были упования на более совершенные технические средства.

В общем же, несмотря на значительные потери среди боевиков и очевидную неэффективность террористической кампании в сравнении с понесенными жертвами, «прямое революционное нападение» оставалось для «чернознаменцев» «единственно-возможной тактикой»[562].