Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX — начало XX в.)

Не удивительно, что выпущенный из бутылки джинн терроризма не захотел в нее возвращаться, когда партийные лидеры попытались вернуть его под контроль ЦК. Призывы и увещания «приостановить» террор по политическим соображениям могли подействовать на руководителей Боевой организации, не очень охотно подчинявшихся партийной дисциплине; что же касается местных боевых дружин и отдельных боевиков, то они нередко действовали по собственному усмотрению, руководствуясь собственными эмоциями или даже совершая террористические акты, поскольку представился случай их осуществить.

Да что говорить о рядовых боевиках! Сам Чернов, блюститель идейной чистоты партии, в начале 1906 года снабжал средствами из «личного кошелька» («мои литературные заработки того времени это позволяли», — замечал он в письме к Николаевскому) Зинаиду Коноплянникову, которая «уже носилась с планом покушения на Мина» и даже вела слежку за его передвижениями «через каких-то ею распропагандированных гвардейцев». Это террористическое предприятие было личной затеей Чернова и Коноплянниковой — как он сам писал, в приеме в БО Азеф и Савинков ей отказали, несмотря на ходатайство Чернова — «она на них произвела недостаточно четкое впечатление». И лишь после отказа у БО она «легализировала партийно свою дальнейшую работу в том же направлении у Областного комитета Северной Области»[407].

На II экстренном съезде эсеров в феврале 1907 года в Таммерфорсе огромное большинство собравшихся было настроено в «максимальной степени усилить террористическую деятельность»[408]. Между тем партийные верхи намеревались приостановить террор по случаю начала работы II Думы или, во всяком случае, взять его под жесткий контроль ЦК. В защиту этого решения пришлось выступать основателю Боевой организации, недавно бежавшему с каторги Г.А. Гершуни.

«Страсти по террору» дошли на съезде до того, что один из ораторов высказал мысль, что он вообще не видит надобности в приостановке террора, так как не представляет себе, когда бы террористический акт мог оказаться не полезным. Возмущенный Гершуни заявил, что, судя по таким речам, в партии участвуют лица, попавшие в нее по недоразумению, которым на самом деле место среди анархистов. Он был недалек от истины. «Боевая» практика во многом стирала грани между рядовыми анархистами и эсерами.

И «в поразительных по точности и яркости выражениях» (Зензинов) Гершуни изложил партийное понимание террора, в укор заблудшим и погрязшим в анархизме делегатам. Этот террористический «символ веры», действительно, настолько ярок, что есть смысл привести фрагмент речи Гершуни, где речь идет о терроре, целиком: