Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX — начало XX в.)

подъема престижа собственной силы, подрыва престижа силы правительства и т.д. в тот период, когда подъема массового движения налицо еще нет. Таким образом, Чернов собрал едва ли не все аргументы сторонников терроризма, независимо от того, к какой партии или течению они принадлежали.

Вносить какие-либо коррективы в тактику партии Чернов по существу не считал нужным: «как в эпоху зарождения нашей партии мы могли выступить с нашей террористической кампанией, не дожидаясь того времени, когда мы будем сильны, а уверенные в том, что при помощи террора мы скорее станем сильными, так вправе мы поступить и сейчас, в настоящее время»[449].

С критикой ортодоксально-эсеровского понимания терроризма и применимости его в современных условиях выступили также делегаты, скрывавшиеся под псевдонимами Борисов, Воронов и Береславцев.

«Борисов» (Б.Г.Билит, в прошлом участник народовольческого кружка «парижских бомбистов», а затем заведующий эсеровскими мастерскими по производству взрывчатых веществ во Франции и Швейцарии) полагал, что террор был скомпрометирован не делом Азефа, а самим же террором, принявшим массовый характер. Покушений было столько, сколько, по мнению оратора, никогда в мире не было и, возможно, никогда уже и не будет. «Борисов», также как «Северский» обращал внимание на психологическую сторону дела: «нужно говорить о романтизме в революции, его было много и он обусловливал этот анархический разгул последних двух лет. Люди шли на смерть из-за 50 коп.[450], они шли на смерть, думая, что борются за экономическое освобождение человечества». «Громом теперь никого не удивишь», — пришел к безрадостному с точки зрения «возбуждающего» значения террора выводу «Борисов»[451].

«Воронов» (Б.Н.Лебедев) проводил аналогию между «фабрично-заводским» террором, отвергнутым партией, и террором против представителей власти. Фабрично-заводской террор был отвергнут потому, что нельзя бороться с классом террористическими методами. Но ведь нельзя бороться и против представителей власти, как представителей класса. Для этого у партии не хватит сил[452].

«Береславцев» (И.А.Рубанович), обращаясь к истории эсеровского террора «времен Плеве», указывал, что тогда террористическая тактика оправдывалась аргументами юридическими и моральными. Во-первых, террор служил средством законной защиты против произвола власти, во-вторых, это было орудие мести и правосудия. Но это было в те времена, полагал оратор, когда народ еще не выступил на арену политической борьбы и его интересы защищали отдельные героимстители. Теперь же идет борьба классов; неуместно говорить о справедливости в классовой борьбе, здесь один закон: «Горе побежденным!» Террор индивидуальный теряет свое значение; сейчас в России торжествуют победу реакционные классы; ужасы, происходящие в стране, есть логическое следствие победы реакции. У временно побежденного народа в этих условиях «есть одна затаенная мысль: накопить силу, чтобы одолеть реакцию и, кто знает, м.б., отплатить ей теми же жестокостями, но не индивидуальными, а массовыми»[453].

Так что эсеры в отношении к массовому террору мало чем отличались от большевиков или некоторых категорий анархистов. «Береславцев» же высказал критические замечания о «кавалергардской», унтер-офицерской психологии террористов, которая вырабатывается у них вследствие отрыва от общепартийной работы и чрезмерной «специализации».

Главную тяжесть в защите террористической тактики вновь пришлось взять на себя Чернову. В большой речи он ответил оппонентам и выдвинул новые аргументы в поддержку политического терроризма. Чернов достаточно убедительно показал, что разговор в выступлениях Борисова, Береславцева и Воронова пошел не о приостановке террора, а о его полном прекращении.

Пункт за пунктом он пытался опровергнуть аргументы критиков.

Во-первых, он заявил, что партия не собирается использовать террор в качестве средства устрашения и не намерена, подобно «Революционной мысли», «допугать правительство до реформ». Он вновь повторил известные положения о связи терроризма с массовой борьбой; противопоставлять «отдельный террористический факт» всей картине борьбы было, с его точки зрения, некорректно. Террористическая борьба «вносила свои штрихи во всю картину, ...интимно переплеталась со всем ее содержанием, всему придавала свой оттенок и на себе отразила смысл всего происходящего». Она отвечала определенным потребностям массового движения, прежде всего, временной дезорганизации правительственных сил.