Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

Ир, всегда державшийся вежливо, терпеливо пояснил:

– Тесей, критяне соблюдают старую веру. Дитя принадлежит матери. Поэтому царь не стал поднимать шума, чтобы сохранить лицо, и назвал ребенка своим. Наверно, не хотел, чтобы люди подумали о том, что он никогда не входил к царице, иначе они захотели бы узнать причину.

Я кивнул. Это было понятно.

– Сперва, – продолжил Гиппон, – за Астерионом приглядывали. Утверждают, что Минос был очень строг с ним – нетрудно понять почему. Сейчас – дело другое. Астерион умен, он сумел взять в свои руки едва ли не все нити власти и практически правит страной.

Гиппон поглядел на меня – не затем, чтобы посмотреть на мою реакцию, а желая убедиться, что отвлек меня. Под его изменившейся внешностью я угадывал прежнего смышленого конюшего, прежде полировавшего упряжь и приглядывавшего за лошадьми.

– Видишь, Тесей, он просто выскочка и недостоин твоего внимания.

– Ты прав, – отвечал я. – Им мы удостоим лучше старину Геракла. Но какого мнения об этом сам Минос?

Гиппон понизил голос – не от страха, а скорее из благоговения.

– Минос живет в великом уединении своего священного обиталища. Никто не видит его.

Так миновал день. Когда настала ночь, я ускользнул во двор и, усевшись на черный цоколь красной колонны, слушал, как щебечут женщины в какой-то комнате наверху, как поет мальчишка под звуки изогнутой египетской кифары. Я был подобен человеку, которого под одеждой ужалило насекомое; он скребет свое тело, но жало уже глубоко вонзилось в кожу и причиняет боль.

Я вспомнил, как усмехнулся коринфянин, услыхав, что я в ссоре с Астерионом. Но я не видел в том ничего смешного: как наследник царского дома, я имел право на поединок. И мое положение раба бога не отменяло такого права. Я бросил вызов Астериону, не только желая, чтобы он не купил «журавлей», но также из гордости. И потом думал, что он купил нас, дабы иметь своего врага под рукой. Но в тот день я узнал наконец свою истинную цену в его глазах. Он купил меня, как покупает богач брыкливую лошадь, если видит, что она быстра и вынослива и потому может принести ему приз в состязаниях. Удар копыта не ранит гордость – ведь его нанесло животное, а не человек.

Когда он называл меня дикарем с материка, я увидел в этих словах оскорбление. Я льстил себе – он просто не скрывал своих мыслей. Он купил меня, поставил в конюшню и благополучно забыл; это меня-то, сына двух царских домов, порожденных богами, владыку Элевсина и пастыря Афин; меня, получившего знак от колебателя земли Посейдона. Он пренебрегал мною, даже не будучи царским сыном.

Лабиринт затих, светильники погасли; поднималась луна, гасившая яркие критские звезды. Я встал и громким голосом произнес – так, чтобы меня слышали здешние боги:

– Клянусь своей головой, клянусь головою отца: настанет день и Астерион узнает, кто я такой.

Глава 5

Ну и жизнь была на Бычьем дворе!

Просыпаешься ночью, а вокруг тебя в зале спят пятьдесят с лишним юношей, невесть откуда привезенных на Крит, и манеры их вовсе не отвечают эллинскому вкусу. Однажды произошла драка, я сломал тирийцу нос, и у меня возникли небольшие неприятности. Все решили, что я невежлив. Но я объяснил всем, что если у него есть право на собственные обычаи, то и у меня тоже: у эллинов принято видеть врага во всяком, кто ночью украдкой подбирается к твоей постели. Нос его чуть скривился, напоминая остальным, что меня лучше оставить в покое.

Однажды я спросил у Гелики, как обстоят дела среди девиц, после того как их запирают на ночь. Та отвечала, что это совершенно особая жизнь, и я не понял бы ее, не намекни она, что девы подчас дерутся как юноши, если обнаружат себе соперницу в любви. Я нередко замечал синяки на телах девиц, отсутствовавших на арене. Я не осуждал их: мы вели суровую жизнь, и мне по вкусу, когда женщины крепки духом.

Как я уже сказал, рассчитывать выспаться без тревог не приходилось: вечно кто-нибудь или разговаривал во сне, или кричал, поддавшись страху, который подавлял днем. На Бычьем дворе мы не спрашивали друг друга о привидевшихся снах или о том, в какие думы погружен во мраке сосед, не сумевший заснуть. Я-то передумал о многом: о смерти, о судьбе, о том, чего боги хотят от человека, и еще о том, может ли человек повлиять на свою мойру, ну а если все уже предрешено, что именно заставляет нас сопротивляться ей. А также о том, можно ли быть царем без царства.

Потом я спрашивал себя, что будет, если Ир, Гелика или Аминтор превзойдут меня в прыжках и возглавят отряд афинян. Бычий двор – это самостоятельный мир, и законами его нельзя пренебрегать.

Подобные мысли смущали меня лишь в первые недели учебы. Но, оказавшись на арене, я совершенно забыл о них. Игра захватила меня целиком, она завладела моей рукой, сердцем, головой, плотью и кровью. Жизнь прыгуна оправдывала все мое существование; я настолько наполнился ею, что теперь опасность начала поджидать меня с другой стороны: мне с трудом удавалось вспомнить про собственный царский сан. Однако я не забывал, что являюсь куратором нашего отряда, и это помогало мне.