Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

– Они едят мясо сырым, – продолжил Пирифой. – И спускаются со своих вершин только ради новых безобразий. Но если вепри и убивали предков кентавров, я возмущаться не стану. Как не стал бы возражать против того, чтобы пращуры горцев перебили свиней. И то и другое было бы хорошо. Нам хватает и кентавров, так что вепри уже совсем не нужны.

Я обиделся на него за отказ погостить у меня, однако Пирифой имел странный дар успокаивать чужой гнев.

– В Калидоне, – промолвил он, – по обычаю принесли девственниц в жертву Артемиде. – На этот раз он вспомнил эллинское имя богини. – Троих сожгли, а еще троих отправили морем на север, в то святилище, где уже девы приносят в жертву богине мужей. Но Артемида открыла им, что хочет получить вепря. Чем они прогневали богиню, я не знаю, однако Артемида из тех богов, с которыми следует обходиться почтительно. Даже кентавры считаются с ней. Поэтому царь объявил о предстоящей охоте, и дом его открыт для воинов. И этой охоты я – прости, Тесей, – не могу пропустить. Дружба дорога мне, но честь дороже. – (Мне представилось, как учитель вколачивает в него старинные законы.) – Но нам незачем расставаться. Поедем вместе.

Я уже открыл рот, чтобы ответить: «У меня столько дел», – и сразу понял, что трудился как пахарь многие месяцы и годы. А потом представил себе веселое путешествие на север в обществе Пирифоя и его лапифов. Оно искушало меня сильнее, чем завлекающий взгляд чьей-нибудь блудливой жены.

Он расхохотался:

– На моем корабле тебе найдется где прилечь. Я ведь оставил на палубе столько места, чтобы хватило на все твое стадо.

Я был тогда еще молод. И еще не забыл путешествие через Истм, когда я не знал на рассвете, что сулит мне грядущий день; не забыл я и Крит с его пляской с быками. Когда-то Посейдон даровал мне знак; я был рожден, чтобы стать царем, и, пока я шел к своей цели, все во мне было устремлено к ней.

Но теперь я достиг своего предназначения. У царя достаточно дел. Но жив был и другой Тесей, томящийся праздностью, и муж этот знал его.

– Почему бы и нет? – отвечал я.

Итак, отложив все дела, я направился в Калидон. Я видел, как переволакивают корабли поперек мирного Истма, как синеет зажатый горами залив у Коринфа, возле устья которого располагается Калидон. И мы прекрасно поохотились там на вепря,[116] свершили доблестные деяния, отменно попировали в доброй компании. Но весела была только сама охота; она породила кровную вражду в царском доме, и, как это случается часто, погиб лучший. Впрочем, победный пир был великолепен, мы праздновали успех юного Мелеагра и длинноногой охотницы, с которой он разделил трофей; горе же было еще впереди. Но лица сидевших вокруг стола теперь для меня растворяются во мгле. И когда я вспоминаю охоту, то повсюду вижу Пирифоя.

В жизни своей я делил ложе со многими женщинами и никогда с мужчиной. Таким был и Пирифой – наша дружба ничего не переменила в этом. И все же, берясь за копье или лиру, поднимаясь на колесницу, подзывая свистом собаку, заглядывая в глаза женщины, я видел только его очи. К нашей дружбе примешивалось соперничество, и в нашей приязни проступал некий страх. С первого же дня нашей встречи я доверил бы ему любимую женщину и знал, что он защитит мою спину в битве. Пирифой мог положиться на меня в такой же мере. Но в том, что он любит во мне, сам я сомневался, а ему стоило только позвать, как птицу из леса.

Я свернул с дороги домой из Калидона и углубился на запад, в Фессалию, чтобы посетить дом его отца. Мы отправились налегке, с теми людьми, без которых его корабли могли обойтись на обратном пути; ради скорости, говорил он. Ради любви к приключениям, насколько я понимал. И их вполне хватило – нам досаждали волки, барсы, грабители и горный холод. А однажды, когда тропа припала к крутому обрыву, налетевший ветер заставил все ущелье петь подобно огромной каменной флейте; руки бога ветра хватали нас за щиты, стремясь сбросить с утеса. Так бы и случилось, если бы мы не положили щиты на землю, насыпав в них камней доверху. Но один лапиф все же сорвался.

Наконец перед нами открылись равнины Фессалии, чьи плодородные земли укрываются между длинными лесистыми хребтами. Став лагерем возле реки, лапифы помолились речному богу; потом они умылись, причесались, выбрили верхнюю губу и укоротили бороды. Получились вполне пригожие и достойные люди – на три четверти эллины. А потом они дали дымовой сигнал, и дворцовая стража выехала приветствовать нас. Тут я впервые увидел истинное богатство лапифов; оно не росло из земли, но бегало по ней с приятным для слуха Посейдона громом. Эти края и есть родина высоких коней, способных везти на себе человека.

Бока их лоснились, точно каштан, только что выпавший из оболочки, длинные гривы вились, как женские волосы, а быстрота и сила скакунов почти заставили меня поверить Пирифою, утверждавшему, что кобылиц этих кроет бурный северный ветер, в нужную пору вырывающийся специально для этого из ущелий.