Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

Ипполит вновь закрыл глаза. Он дышал так спокойно, что, почти не слыша его, я подумал: «Это конец». Люди чуть отступили, и, прикрыв руками лицо, я опустился рядом с ним на колени. Тут он позвал:

– Отец.

– Да? – Я пригнулся; натруженный голос сына говорил о том, что он чувствует приближение смерти. – Прости мне свою кровь, – проговорил я. – Боги не простят, и я не оправдаюсь перед собой, но ты прости.

– Отец, – пробормотал он. – Жаль, что я рассердился. Но так и должно было случиться, потому что…

Теперь говорил его взгляд – сил на слова уже не осталось, – просил моего прощения. Глаза начали стекленеть, голова откинулась назад, лицом к синему небу, обретая покой и ясность.

– Я видел истинный сон, – проговорил Ипполит. – Теперь я умру исцеленным.

Пальцы тронули мою руку, холодные, словно протянувшиеся из-за Реки.

– Отец… принеси за меня петуха Асклепию… не забудь.

Я отвечал:

– He забуду. Нужно ли сделать что-нибудь еще?

Ипполит не ответил. Скоро губы его раздвинулись, и душа вылетела со вздохом. Я закрыл сыну глаза.

Наконец явились жрецы-врачеватели из Эпидавра, они уже услышали новость. Тело Ипполита унесли в святилище, хотя каждый знает, что трупу не подобает там находиться. Мне они говорили, что не уверены в том, что он действительно умер, а сами переглядывались, как свойственно лекарям. Он был весьма дорог им. Тело Ипполита начало остывать, но они согрели его, не желали признавать смерти. Мне сказали, что, потерпев неудачу, они обратились к древней магии берегового народа; ее запрещал закон, и врачи не колдовали уже целый век. Вскоре после того царь-жрец внезапно умер, сраженный во время какого-то дела быстрой смертью, ниспосланной Аполлоном. Говорили, что бог прогневался на него за попытку воскресить мертвеца.

Не знаю, как это было; оставив им тело, я отправился прочь. Сын мой умер, и я не верил, что бог воскресит его. А меня еще ждало дело в Трезене.

Встретили меня женские рыдания – к этому времени новости уже сложились в законченную картину и все стало известным. Предводительствовала моя мать, она перемежала рыдания похвалами Ипполиту – в тех словах, что приходили ей в голову. Потом из них сложится погребальная песнь. Завидев меня, она умолкла и шагнула навстречу. Остальные прятали лица под распущенными волосами.

Ей нечего было сказать, проклятие мое она предвидела давным-давно, а потому она обратилась ко мне с обычными в таком случае утешениями. Я поцеловал ее – ведь мать видела в Ипполите младшего сына – и сказал, что поговорим после. А потом спросил, где жена.

– Женщины разгневались, – ответила мать. – И я предупредила ее, не ради ее самой, а чтобы не случилось чего-то неблагопристойного. Наверно, она у себя в комнате.

Я шел по опустевшему дворцу. Те, кто видел меня издали, торопливо бросались в стороны, но таких было немного. Старый слуга, на которого я наткнулся в углу, сказал мне, что царь Питфей уснул; никто не посмел явиться к нему с этой новостью. Я помедлил… но у меня были другие дела. Лучше бы он умер вчера. Но правду говорят, что жизнь человека оканчивается в скорбях.

Подымаясь по лестнице, я вспоминал россказни, услышанные мною от Федры, – о том, что Ипполит поклялся возобновить старую веру. Такая вот вышла долгая история из уст женщины, которую только что изнасиловали посреди чистого поля. Слишком уж долгая, чтобы сочинить ее в один момент, даже под бичом страха. Теперь я все понял. Много ночей лежала она, обдумывая эти слова, так и этак проговаривая их в уме, добиваясь того же совершенства, что и арфисты. Это она предлагала себя моему сыну.

Подойдя к ее комнате, я постучал во внешнюю дверь. Никто не ответил, я направился к себе и попытался открыть дверь в перегородке. Она тоже была заперта. Я крикнул, чтобы она открывала… Молчание. Прислушавшись, я уловил звук дыхания. Прочной была только внешняя дверь, внутреннюю я взломал без труда.

В комнате было пусто. Я огляделся и заметил, что шкафчик с одеждой дрожит. Раздвинув тряпки, я выволок ее оттуда. Она поползла к моим ногам, обнимала колени, молила. Словно рабыня, подумал я, словно лживая рабыня… дочь тысячелетней царской династии. Метки от его пальцев так и остались на ее горле. Я схватил ее, чтобы оттолкнуть. И тут увидел ее глаза и надежду в них. Только тогда я понял, что сделаю с ней. Но она сама показала, чего заслуживает.

Умирала она трудно. Я уже решил, что все кончилось, и выпустил ее, но она опять шевельнулась. А потом я бросил ее… еще один комок перепутанной ткани среди вороха пестрых одежд, пахнущих Критом.

Ну а потом подумал: «Неужели эта ложь переживет ее? Всегда находятся люди, готовые увидеть худшее в лучшем. Ей сперва следовало оправдать Ипполита перед людьми. Я еще раз подвел сына».

И громко сказал себе:

– Клянусь Зевсом. Она сделает это даже теперь. Живая или мертвая, она поможет моему сыну.

В комнате нашлись и чернила, и бумага. Я умею писать по-критски и теперь выводил буквы мельче – женским почерком. Здесь, в Трезене, довольно и этого.