Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

– Пилас, – отвечал я, – когда ты умрешь, для тебя сложат гробницу, облицуют ее тесаным камнем. Твой перстень останется на твоем пальце, и твой меч будет в твоих руках; твое лучшее копье ляжет рядом с тобой, и чаша для возлияний, и кубок, из которого ты пьешь в чертоге. Ну а через сотни лет, когда плоть твоя истлеет и кольцо ляжет на кость, старцы будут рассказывать внукам: «Вот стоит гробница Пиласа, сына Ниса; выслушай же повесть о его деяниях». И дитя это вырастет и передаст песню своему внуку, а тот – своему. В Элевсине же плоть мертвых царей разбрасывают по полям, как конский навоз, не удостаивая прославления даже имени. Кто же сложит мне эпитафию, если не я сам?

Он кивнул и сказал:

– Верно, это неплохая причина, – но не отвел от меня глаз, и я уже знал, о чем он собирается говорить. – Тесей, я прожил возле Элевсина почти тридцать лет. Я знаю, как выглядит муж, которому заранее известен конец его жизни. Покорность в крови землепоклонников; они – как птицы перед раскачивающейся змеей. Но если она попытается зачаровать леопарда, он ударяет первым.

Я выставил бы себя дураком, солгав столь проницательному мужу.

– В моем родном краю муж решает это собственной волей, – отвечал я и добавил: – Но свою судьбу я встречу в бою. Кто захочет жить без имени?

– Во всяком случае, не ты. Но если в бродило попала такая закваска, как ты, в Элевсине могут перемениться обычаи. Подобные события случались в дни наших отцов, и об этом сложены песни.

Слова его пробудили думы, дремавшие в моем сердце. Моя победа действительно открывала теперь дорогу новому, и я был еще чересчур молод, чтобы смолчать об этом. Я загляделся на огонь, и он промолвил:

– К тому же мы можем посчитать тебя беспокойным соседом.

Мне понравилась его откровенность. Мы понимали друг друга.

– Мы едим быка твоего отца, – отвечал я, – заслуженную мною награду. Я не знаю, кто из нас хозяин, кто гость, но очаг этот сдружил нас.

Светлые глаза Пиласа пытливо заглянули мне в лицо, а потом он взял мою руку и пожал ее.

Огонь угасал; алые угли подернулись серым пеплом, на котором мерцало теперь лишь несколько золотых искр, сытые псы глодали кости. Вокруг стало тихо, и мы разговаривали, пригнувшись друг к другу. Оглядываясь, я видел своих минойцев, то и дело проверявших недреманным оком, не собираемся ли мы заняться любовью.

Мы согласились начать войну осенью и не дожидаться весны; подобно мне самому, Пилас был из тех, кто не медлил с воплощением своих решений.

– Попроси своего отца, – произнес я, – сказать, что он, мол, слышал, будто Керкион знает путь через Истм. Мои молодцы не захотят плестись сзади.

Он рассмеялся и обещал мне это. А потом мы легли спать; я устроился на животе, потому что спина болела. На следующее утро мы отправились по домам; а Пилас подарил мне свой рог, поверху окованный золотом. Спутники мои косились на нас, явно подозревая, что заснули чересчур рано.

В Элевсин мы вернулись как раз после полудня. Я видел, как смотрят на нас люди, восхищаясь головой дикой свиньи, которую двое моих парней вздели на копья. Мне надоело скрывать свои поступки подобно нашкодившему мальчишке.

В дневном зале дворца царицы не оказалось; она явно только что вышла: старшая нянька еще оставалась там с детьми и челнок свисал с ткацкого станка. Я поднялся наверх и обнаружил, что дверь в спальню заперта.

Со вспыхнувшим лицом я отправился прочь. Молодость не позволяла мне легко принять подобную выходку. Мне казалось, все царство немедленно узнает, что супруга моя может выставить меня, словно раба. Постучав второй раз, я услышал за дверью смешок служанки, а когда отвернулся от двери, увидел, как двое оказавшихся рядом слуг поспешно прячут улыбку. В постели она относилась ко мне много серьезней.

Передо мной была лестница, поднимавшаяся на крышу. Я взбежал по ступеням и посмотрел вниз – на царский двор. До него было недалеко, и, кроме женщины, сушившей в дальнем конце одежды, я никого не заметил. Скользнул между зубцами верхней стены, повис и разжал руки, научившись этому с детства. Я не упал и только чуть подвернул лодыжку; от боли этой не захромал, но лишь сильнее закипел гневом. Подбежав к окну спальни, я отбросил занавеси и увидел ее в ванне.

На миг я вернулся на десять лет назад, вспомнив комнату моей матери: такая же служанка с заколками и гребнем, платье, оставленное на ложе, душистый парок, поднимавшийся над муравленой красной глиной. Кожа матери была белее, и духи ее пахли свежестью и весной, она была и моложе, только я не думал об этом, услыхав шипящее дыхание царицы и увидев ее лицо.

Однажды в детстве наставник выпорол меня, когда я случайно залетел в его комнату в тот самый миг, когда девушка из дворца отпустила ему пощечину. Досталось мне преизрядно. И теперь я вновь явился не вовремя: даже приготовленная диадема была выше той, которую она обычно носила. Согнув колени в ванне, она в упор глядела на меня. Лишенное притираний лицо покрывали капельки воды. Одну ногу она выставила, чтобы служанка могла привести в порядок ногти. Я видел: она отплатит мне за это.