Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

На вторую ночь после того, как я принял царство, был назначен большой пир, и знатные мужи Элевсина сошлись в царском чертоге. На мясо пошел захваченный скот, питья тоже хватало. Мужи радовались новообретенной свободе и пили за предстоящие добрые дни. Победа услаждала мои уста, я радовался, что воспарил над мужами и никто более не считает меня за пса. И все же во время пира чего-то не хватало: без женщин он казался грубой попойкой полудиких горцев. Мужи допились до безрассудства, они бросались костями и выставляли себя на посмешище россказнями о том, на что они способны в постели, – чего бы не посмели делать в присутствии женщин, непременно осмеявших бы хвастунов. Пир этот скорее напоминал походный, а не такой, какому место в царских палатах. Но в ту ночь он сослужил мне службу.

Я призвал кифареда; он запел, конечно, об истмийской войне. У него было время сочинить пеан. Все мужи были горды собой, полны доброго вина и скоро пресытились и повестью о прошлых деяниях. Все рвались в бой, и я рассказал им о паллантидах.

– Мне стало известно, – говорил я, – что они замышляют войну. И если им удастся захватить афинский Акрополь, никто до самого Истма не сможет ощущать себя в безопасности. Равнину Аттики они растерзают, как волки мертвого коня. И те, кто останется голодным, обратят свой взор в нашу сторону. В Элевсине же эта саранча не оставит ни стоячего коня, ни ходячей овцы, ни целого горшка, ни девицы. Хорошо еще, если нам удастся остановить их на аттических полях, а не на собственных. Они накопили много добра в своем гнезде на мысе Соуний,[75] и каждый из вас получит жирную долю добычи. А потом, после победы в Афинах, начнут говорить: «Ну и вояки эти элевсинцы, а мы по глупости пренебрегали ими. Хорошо бы взять таких мужей в друзья и родичи, лучшего просто не придумаешь».

На следующее утро, на совете, я говорил еще убедительнее. Возражающих не было. Элевсинцы были пьяны с того, что покорили собственных женщин, и слушали меня так, как если бы к ним обратился сам Аполлон или Арес-Эниалий.

И когда два дня спустя отец прислал весть о том, что над Гиметтом поднялся дым, я велел привести дворцового писца, а потом запечатал написанное им послание царской печатью. Вот что было сказано в нем:

Эгею, сыну Пандиона, от Тесея в Элевсине.

Достопочтенный отец, да благословит тебя бог долготой дней. Я выступаю в поход со своим войском. Нас тысяча мужей.

Глава 3

Война в Аттике тянулась почти целый месяц. Такой долгой войны не знали со времени Пандиона, отца моего отца. Как известно теперь всякому, мы захватили всю Южную Аттику, изгнали паллантидов, разрушили их твердыню на мысе Соуний и поставили там высокий алтарь Посейдону, который виден с проплывающих по морю кораблей. Еще мы захватили Серебряный холм, что возле алтаря, копи, рабов и пятьдесят огромных серебряных слитков. Царство сразу удвоилось, добыча оказалась весьма богатой. Мужи элевсинские отправились домой столь же состоятельными, как и афиняне, – со скотом, женщинами, оружием и всем прочим. Я мог гордиться щедростью отца. Медея была права: люди поговаривали, что руки у него загребущие, однако ему всегда приходилось думать о следующей войне. Ну а уж меня – не сомневайтесь – он одарил щедрой данью.

Мы сыто прожили ту зиму, потому что свой урожай успели собрать еще до войны, а потом прибавили и отобранное у Палланта. На пирах царило настоящее изобилие. Когда в Афинах наступал праздник, на него являлись и элевсинцы – поглазеть и потрогать; кто-то обзавелся друзьями, кто-то сыграл свадьбу. Вместе со мной в царство пришли безопасность и процветание, и все в Элевсине решили, что мне покровительствует богиня; пользуясь советами отца, я начал приводить дела в порядок. А иногда и сам находил нужное решение, потому что лучше знал своих людей, но тогда не рассказывал ему об этом.

Я проводил много времени у отца в Афинах и всегда был рядом, когда он вершил суд. Долгие разбирательства заставили меня посочувствовать ему: афиняне любили повздорить. Хотя с незапамятных времен цитадель никому не сдавалась, в прежние дни на равнине одни племена сменялись другими: береговой народ – эллинами, и наоборот, словом, в Аттике обитала такая же смесь, как и в Элевсине; жили тесно, но все-таки порознь. Над каждым племенем властвовал собственный вождь; у всех были не только свои обычаи – что вполне естественно, – но и свои законы, так что соседи никак не могли сойтись на справедливом для обеих сторон решении. Нетрудно понять, что и кровные распри случались не реже свадеб, и ни один пир не обходился без того, чтобы кого-нибудь не убили, если враги настигали наконец нужного им мужа. Когда племена оказывались на грани раздора, люди приходили к отцу со всей историей, затянувшейся лет на двадцать, чтобы он рассудил их. Нечего удивляться, думал я, тому, что лицо отца покрыто морщинами, а руки трясутся.