Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

На мгновение они притихли, их глаза, словно пиявки, впились в меня, высасывая кровь. Потом Аминтор помахал рукой и издал приветственный крик; все присоединились к нему.

В этот миг я любил Аминтора. Он бывал высокомерным, буйным и опрометчивым, но он знал, что такое честь. Нужно, наверное, раздробить каждую кость в его теле, чтобы он нарушил данную клятву.

На следующее утро вместе с нашей овсянкой мы доели остатки того, что прихватили из дома. Так порвалась наша последняя связь с Афинами. Теперь мы предоставлены только самим себе.

Глава 2

Крит окружает море – темно-синее, едва ли не до черноты, бурное, пустынное и безлюдное. Никому из нас прежде не приходилось бывать на воде, когда не видно берегов. Здесь человек и в самом деле ощущает себя пылинкой в руке бога. Но никто, кроме нас, не испытывал трепета. Полная жрица вышивала, греясь на солнцепеке; мореходы прибирали на корабле; воины натирали маслом черную кожу, а кормчий в одной набедренной повязке расчесывал длинные локоны; тем временем чернокожий мальчишка полировал позолоченную юбку доспеха и шлем с выгравированными на нем лилиями.

К вечеру ветер задул нам в лицо; парус опустили, и гребцы налегли на весла. Корабль, переваливавшийся с борта на борт, начал нырять носом. Во время ужина никто, кроме Менесфея, не мог проглотить и куска, ну а те, что заставили себя что-то съесть, все равно расстались с этим еще до вечера. Мы лежали на палубе, жить уже не хотелось.

«Если и завтра так будет, – подумал я, – нам конец». Зеленая, словно утиное яйцо, Гелика только стонала. Тело мое вдруг покрылось холодным потом, желудок взбунтовался, и я отправился к борту.

Мне стало немного легче, и я огляделся. Вокруг пенились гребни. Перепоясанное пурпуром солнце опускалось в начищенное до блеска море, на востоке первые звезды мерцали среди разорванных облаков. Я воздел свои руки к Посейдону, однако он не послал мне знака. Быть может, бог отлучился и сейчас колебал землю в дальних краях. Повсюду вокруг нас я ощущал иную силу – темную и непонятную мужскому разуму, сулящую то ли отчаяние, то ли радость. Эта сила могла приласкать или прогнать, но она не терпела вопросов. Мимо пролетели две чайки, вторая с отчаянными воплями преследовала первую, отзывавшуюся словно бы с пренебрежением. Я продрог, ослабел и вцепился в поручни, чтобы не упасть.

– Морская владычица, – проговорил я. – Пеннорожденная богиня любви, повелительница голубок,[82] это твое царство. Не оставь нас на Крите. Сейчас у меня нет для тебя дара, но, клянусь, если мне суждено вернуться в Афины, вместе со своими голубками ты получишь святилище на Акрополе.

Я вновь опустился на палубу и накинул на голову одеяло. Дурнота отпустила меня. Я уснул, а когда проснулся, звезды уже редели и ветер переменился. Корабль лег на другой курс, и ветер раздувал паруса, подгонял судно вперед; гребцы спали, словно смертельно усталые псы. Проснувшиеся «журавли» жадно тянулись к недоеденной вчера пище.

Когда посветлело, мы заметили перед собой высокие берега Крита: огромные морщинистые и желтые утесы скрывали за собой землю. Жестокие берега.

Спустили большой парус, подняли другой. На всех царских кораблях Крита парадные паруса приберегали для входа в гавань. На синем полотнище багровел знак: обнаженный воин с бычьей головой на плечах.

Афиняне буквально окаменели. Нефела, не упускавшая возможности пустить слезу, всплакнула:

– Ой, Тесей, ты обманул нас! Вот оно, чудовище!

– Умолкни, – отвечал я, выведенный из терпения. Однако Нефела в мужчинах ценила строгость, и слезы утихли. – Дура, – проговорил я. – Это же знак бога. У нас тоже изображают земного змея с головой мужа. Ты, кажется, его не боишься? – Послышались одобрительные возгласы, и я приободрился. – Скоро гавань, чтобы все были готовы!

Там, где утесы расступились, чтобы выпустить в море реку, мы увидели гавань. Амнис оказался больше Афин, поэтому мы приняли его за Кносс. Воины выстроились впереди, кормчий – завитой, умащенный, в отполированном панцире – стоял на помосте в позолоченном шлеме и с копьем в руке; даже на палубе мы ощущали запах его благовоний. Полог над нами свернули – чтобы все видели нас. Впереди на молу толпились люди.

Я еще ничего не знал, но они позволили мне определиться. Взгляды и позы выдали общее настроение прежде, чем мне удалось различить лица. Они показались равнодушными ко всяким зрелищам, так впряженный в колесницу конь равнодушен к ее шуму. Эти пришли не глазеть, но мельком глянуть и проследовать дальше. Женщины с зонтиками, завитые кудри украшены самоцветами; худощавые, до пояса нагие мужи, в позолоченных поясах и богатых ожерельях с непременным цветком за ухом; пятнистые псы, столь же гибкие и гордые, как и здешние люди. Даже работники поглядывали на нас только через плечо – словно бы на нечто обычное. Я ощутил, как отхлынула от моего сердца гордость – кровью, истекающей из смертельной раны. И этих-то людей я надеялся удивить. Пальцы моих ног впились в палубу, когда я представил себе, как они будут смеяться.